48 минут, чтобы забыть. Фантом
Шрифт:
— Расскажи, что случилось.
Вряд ли его действительно интересуют подробности. Он просто не хочет, чтобы я потеряла сознание. Потому что когда вижу медицинскую иголку, я к этому невероятно близка. Мой подбородок начинает дрожать.
— Я вытолкнула его из окна, — тихо произношу я.
— Кого?
— Одного из солдат Коракса. Их тоже подключили к Эхо, — отвечаю я сквозь зубы, запрокинув голову к потолку. Глаза наполняются слезами. Я моргаю, и они стекают вниз, к ушам.
Крепкие пальцы смыкаются на краях раны, и я вскрикиваю от боли. Тай качает головой. — Надо
Мне не хочется показывать ему, что он прав, а Ник ошибся. Я хочу сказать, что сама просила меня не трогать, но когда иголка вонзается в кожу, сил не хватает даже на то, чтобы вытолкнуть из горла вдох. Так что все, что я могу, стиснуть покрепче зубы, зажмуриться и беззвучно выть. Тьма под веками идет кругами, как рябь по воде.
Тайлер делает стежок. Мне хочется его уколоть в ответ. Как можно больнее, жестче, чтоб заглушить собственную боль и обиду. Но у меня остаются лишь слова. — По крайней мере он не сажал меня на поводок.
Игла в его руках вздрагивает. Всхлип рождается в горле, но я душу его.
— Я бы тебя отпустил, если бы был уверен, что ты не наделаешь глупостей, — говорит он, медленно затягивая нитку. Я шиплю и стискиваю зубы.
— С какой стати мне тебе верить?
— А с какой мне верить тебе?
Разумеется, то, что мы с Таем находимся на одной стороне против моего отца, не гарантирует, что мы на самом деле вместе. Он это знает. И я знаю. Но все же…
— Не я, а ты запер меня здесь, как пленницу.
Тайлер вскидывается: — Так вот кем ты себя считаешь? А я, по-твоему, насильник? — В его голосе слышится обида. — Поэтому ты вздрагиваешь от каждого моего прикосновения.
Он наклоняется так, что я могу увидеть все мелкие крапинки света, отражающиеся в его глазах.
— Если бы я хотел тебя, Виола, — говорит он, приближаясь к моему уху, — то уже давно бы это сделал. Но я не стану, пока ты сама не попросишь.
«Никогда не попрошу!»
— Я готов добиваться своих целей, но не до такой степени, чтобы силой тащить девушек в постель.
«Разумеется, — думаю я. — С такой-то внешностью они сами штабелями будут туда ложиться».
— Скоро, — бросает он раздраженно. — Ты забудешь его очень скоро. И тогда все будет хорошо.
Это последнее, что произносит Тай, завязывая финальный узелок на моей коже, и я снова остаюсь одна. Понимая, что «хорошо» уже точно не будет. Обезболивающее начинает свою работу, поэтому невыносимой боли я больше не чувствую. А потом и вовсе засыпаю.
Я не знаю, сколько сплю, но мне снится сон, в котором рядом с моей постелью стоит мальчик. Лицо сердечком, миндалевидные глаза, темные, коротко остриженные волосы, а над губой родинка. Он трогает мой лоб и, кажется, даже что-то тихо говорит, только я не могу разобрать слов. Я гадаю, кто это может быть: стертое воспоминание, тень из моего прошлого, родственник или просто бред больного сознания, но когда открываю глаза, его рядом нет. Тайлера тоже.
Схватившись за основание кровати, я кое-как встаю. Голова кружится, боль простреливает виски, а браслет на запястье напоминает
Медленно сделав несколько шагов вдоль книжного шкафа, я с опозданием жалею о том, что обуться не подумала. Но возвращаться и нагибаться сил уже нет. Глядя по сторонам и рассматривая книжные полки, я выхватываю взглядом полотна маслом в широких рамах, составленные на полу одно к другой. Внимание привлекает портрет женщины прямо по центру, и я подхожу ближе.
Память принимается играть с картиной, стараясь притянуть ее как недостающий кусочек пазла поочередно в обрывки, оставшиеся от моей жизни. Собрать из лохмотьев еще один фрагмент воедино, потому что я точно знаю, что видела ее раньше. Подобно лоскутному одеялу, разум пытается «сшить» обстановку, в которой эта картина висела когда-то: огонь, потрескивающий в камине; высокие потолки красивого, дорого обставленного дома; низкий кофейный столик с разбросанными на нем книгами и мягкая банкетка, обитая тканью с золотистыми узорами; а еще шерстяной ковер — вот я сижу на нем на корточках, теребя бахрому по краю.
Женщина с портрета стоит в дверях, глядя на меня сверху вниз и улыбаясь. Она бесконечно хороша собой, но во взгляде ее паника, как будто она не может решить, остаться ей здесь или сбежать. Раздается хлопок двери, но я не обращаю на него внимания, продолжая ее разгадывать. «Что видит она каждый день? Отчего в ее глазах столько боли?» Я так увлеченно вглядываюсь в ее лицо, что не сразу обращаю внимание на волосы. Они струятся широкими волнами ниже плеч. Огненно-рыжие. Как у меня.
Это мамин портрет. Когда-то он висел у нас дома. Его принес сюда отец.
Воспоминания крутятся, как кабинки в аттракционе: вот он читает мне, потому что это единственный шанс заставить меня усидеть на месте, ведь больше поиска приключений я любила лишь одно — летать в облаках. Поэтому здесь так много книг. Вот впервые усаживает на велосипед, обнимает маму. Я будто вижу все со стороны. Подглядываю в замочную скважину чужой — своей жизни пятнадцать лет назад.
Мама скрывается в коридоре.
— Уведи Виолу, — велит голос вошедшего. В нем не просьба — чистый, сжатый до размера пули приказ. Я не вижу его, но могу догадаться. Только один человек разговаривает так.
— Она в гостиной. — отвечает мама. — Что это? У тебя на щеке кровь?
— Не моя. С одним идиотом поспорили. Он едва не запорол проект своими возмущениями касательно Эдмундса. Здание переведут на баланс министерства обороны уже в следующем месяце. Напомни вечером Торну позвонить. Можно будет со вторника начать. — Я вижу, как повесив китель на вешалку, отец стягивает галстук. А сама сижу тихо, рассматривая родителей со спины, так что никто меня не замечает.