"А се грехи злые, смертные..": любовь, эротика и сексуальная этика в доиндустриальной России (X - первая половина XIX в.).

Пушкарева Наталья Львовна

¹²³ «В жизни бывают предчувствия, которые сильнее нашего разума...» (Записки графини Варвары Николаевны Головиной (1766 — 1819) / Под ред. и с примеч. Е. С. Шумигорского. СПб., 1900. С. 88). Подобные признания — характерный знак женских дневников и мемуаров.

¹²⁴ Лишь в одном пассаже своих «Дневников» (10 декабря 1827 г.) А. Н. Вульф записал о «предчувствии» того, что его «удалым надеждам» (общим жизненным планам) не суждено «статься», а спустя два года приписал: «Предчувствие сбылось. 5 ноября 1829 г.» (Дневники. С. 177), однако в таком предчувствии А. Н. Вульфа нет даже налета женской интуитивности, веры в предзнаменование.

Ж.-Ф. Жаккар

МЕЖДУ «ДО» И «ПОСЛЕ»¹²⁹ Эротический элемент в поэме А. С. Пушкина «Руслан и Людмила»

Среди вопросов, которые вызывает

анализ поэмы Пушкина «Руслан и Людмила», один из самых сложных — это вопрос об организующем принципе. Проблема в первую очередь связана с определением жанра, к которому принадлежит поэма. Сразу после ее публикации в 1820 году этот вопрос стал главным предметом споров, хотя, как мне кажется, эти споры не дали никакого результата. Со своей стороны, я не собираюсь разрешить эту задачу, но кажется небесполезным напомнить, что в поэме представлена удивительная смесь разных жанров и что эта смесь как раз и является главным ее своеобразием. Основным материалом являются, конечно, мотивы русского фольклора — старинных сказок и былин. В русской литературе тем же материалом пользовался В. А. Жуковский в балладе «Двенадцать спящих дев». Из общеевропейских источников необходимо упомянуть прежде всего «Неистового Роланда» Л. Ариосто, «Орлеанскую девственницу» Вольтера и «Оберон» К. М. Вилан-да. К этому надо прибавить еще влияние эротической поэзии, в частности, Эвариста Пар™, некоторые тексты которого переложены почти буквально в «Руслане и Людмиле». Каждый из этих возможных источников заслуживает отдельного разговора, но, повторяю, интереснее задуматься над тем, как Пушкин их синтезировал, преобразуя в свою оригинальную тему. По-моему, подход Пушкина к проблеме жанра в «Руслане и Людмиле» показывает, что он играет в некую литературную игру: блестящее чередование сказочного и эпического, волшебного и лирического, средневекового и современного является самым большим достоинством поэмы. Всякая попытка свести ее только к одной из этих характерных черт обречена на неудачу.

Интрига также требует некоторых предварительных замечаний, поскольку она связывает «Руслана и Людмилу» с целой традицией европейского литературного наследия, а именно со средневековым рыцарским романом. Мотив похищения жены, невесты или любимой женщины очень распространен в ирландском и бретонском циклах. Стоит упомянуть роман XII века Кретьена де Труа «Рыцарь телеги», в котором герой Ланселот разыскивает свою любовницу, королеву Джиневру. Еще ближе поэма Пушкина оказывается к некоторым старинным ирландским сказкам (Briggs 1976; Gross, Slover 1969). Можно упомянуть довольно известную «Любовь к Этайн», но еще больше «Руслан и Людмила» походит на другую ирландскую сказку — «Этна новобрачная»: героиня со своим супругом, так же как и пушкинская пара, только что поженились, и во время праздника в замке она вдруг глубоко засыпает; немного спустя ее похищает король-волшебник Финварра. Как и в поэме Пушкина, она спит очень долго и просыпается благодаря чудесному предмету. Следует упомянуть также ле «Сэр Орфео», где королева Юро-дис, также после долгого летаргического сна, в котором она видит предшествующие события, похищена магической силой (Brouland 1990: 19)¹ и насильственно водворена в очень богато обставленный дворец.

Можно еще упомянуть сказку «Супруга Бальмачизского Владельца», в которой у героя похищают жену и подменяют ее двойником, или «Мэри Нельсон», где волшебная сила уносит главную героиню в ту ночь, когда она должна рожать, и т. д. Мотив восходит к греческой мифологии: вспомним исчезновение жены Орфея Эвридики, которое, кстати говоря, является источником вышеупомянутого ле «Сэр Орфео». Однако у Пушкина движение фабулы подчиняется известным правилам построения, восходящим к средневековым рыцарским романам (вызов, блуждания, поиск, препятствия, сражения, куртуазная любовь и т. п.), хотя, конечно, очевидно, что здесь присутствует пародийный момент: на самом деле эти правила постоянно нарушаются и составляют в конце концов лишь условную псевдо-средневековую рамку.

Фабула неизменна: королеву или княжну похищает какая-то сверхъестественная сила (бог или нечистая сила), и доблестный герой должен освободить эту женщину, но на его пути возникают препятствия (волшебства, обольщения, соперники, боги и т. д.), которые ему нужно мужественно преодолеть. «Руслан и Людмила», по-видимому, вписывается в старинную традицию. Однако нельзя не заметить, что Пушкин уходит от героического аспекта, сосредоточиваясь почти целиком на последствиях похищения — на неудовлетворенности сексуального желания и дальнейшем вынужденном воздержании героя. Этот параметр присутствует, конечно, и в рыцарском романе, но на периферии сюжета. Известны в «Рыцаре телеги» томления Ланселота, который забывает

все, вплоть до собственного имени, ибо мысль о королеве Джиневре наполняет его существо полностью. После того как он расстался с Говеном, он впадает в такое же бессознательное состояние, что и Руслан после расставания с соперниками — Фарлафом, Ратмиром и Рогдаем. Оба — во власти неотвязной мысли, «бросают узду» и предоставляют лошади выбирать дорогу самой:

«[Рыцарь] телеги замечтался, как человек без сил и без защиты перед Любовью, владеющей им. И в своих мечтах он достиг такой степени самозабвения, что уж и не знал, есть он или нет его. Своего имени не помнит и не знает, вооружен он или нет. Не знает ни откуда приехал, ни куда едет, ничего не помнит, кроме одной вещи, только одной, ради которой все остальные канули для него в забвение. Только о ней он думает, и так много, что ничего не видит и не слышит. Однако его быстро уносит конь, не отклоняясь от прямого пути» (Chretien de Troyes 1992: 710 - 726)².

Руслан томился молчаливо,

И смысл и память потеряв (Пушкин 1963: 17)³.

Что делаешь, Руслан несчастный,

Один в пустынной тишине?

Людмилу, свадьбы день ужасный Все, мнится, видел ты во сне.

На брови медный шлем надвинув,

Из мощных рук узду покинув,

Ты шагом едешь меж полей,

И медленно в душе твоей Надежда гибнет, гаснет вера (19).

Этот мотив у Пушкина занимает тем больше места, что, в противоположность рыцарям Средневековья, которые почти беспрестанно сражаются с врагами, Руслан проводит намного больше времени, вздыхая и мечтая об удовлетворении своего желания, чем совершая отважные поступки. Такие поступки немногочисленны и вдобавок поданы гротескно (сражение с головой, с Черномором, с печенегами). Становится очевидным, что в поэме главное — игра эротической тематикой. На эту особенность, впрочем, обратил внимание еще в 1821 году «благонамеренный» критик, пожалев, что «перо Пушкина, юного питомца муз, одушевлено не чувствами, а чувствительностью» (Кутузов 1821). Как бы то ни было, если прочесть «Руслан и Людмилу» с этой точки зрения, поэма становится особенно забавной.

Такое прочтение я и хочу предложить в этой статье, исходя из трех постулатов. Во-первых, мне кажется, что основной замысел Пушкина состоит в игре. Эта игра столько же стилистическая (жанровая смесь), сколько тематическая. Во-вторых, тот факт, что герой проводит больше времени в бездействии, вздыхая, ожидая, словом, претерпевая события, вместо того чтобы подчинить их себе, показывает, что произведение выходит за рамки жанра, к форме которого восходит поэма Пушкина (рыцарский роман). Тут драматическая динамика зависит почти исключительно от любви в крайнем выражении ее куртуазного варианта, т. е. от секса. Как мы увидим, самое главное для Руслана, у которого похитили жену в брачную ночь, в самый разгар его желания, в самом начале полового акта и даже, по всей видимости, во время его, цель поиска очень проста и даже прозаична: он хочет закончить то, что начал, т. е. удовлетворить свое желание. Есть, видимо, некое наслаждение в задержке сексуального удовлетворения, но есть также наслаждение, связанное с выражением этой затяжки, и это третий важный момент: существует прямая связь между желанием и процессом писания. Последний зависит от первого и, можно сказать, что вся поэма развивается в крайнем напряжении, которое представляет собой такое обострение желания. Мы увидим, что Пушкин тут утрирует другой старинный прием рыцарского романа.

* * *

Начиная с «Посвящения», поэма поставлена под знак эротизма, поскольку рассказчик утверждает, что он сочиняет стихи для красивых женщин, и для них исключительно:

Для вас, души моей царицы,

Красавицы, для вас одних Времен минувших небылицы,

В часы досугов золотых,

Под шепот старины болтливой,

Рукою верной я писал (9).

Как мы увидим в дальнейшем, цель рассказчика — не изложить отважные поступки храброго рыцаря, а возбудить в душе слушательниц любовное волнение. Причем с самого начала установлено динамическое отношение желания (писания). В первых же строках признается далекий от добродетели характер этого «труда игривого»:

Ничьих не требуя похвал,

Счастлив уж я надеждой сладкой,

Что дева с трепетом любви Посмотрит, может быть, украдкой На песни грешные мои (9) .

Проследим теперь за ходом приключений Руслана и Людмилы.

Песнь I

Рассказ начинается совершенно традиционным в рыцарских романах образом — с пира во дворе царствующего короля, в данном случае Владимира-Солнца, в честь своей дочери, которая выходит замуж за Руслана. Однако последний отнюдь не веселится: «храбрый Руслан» (13) томится в ожидании того момента, когда он останется один на один со своей красивой супругой: