"А се грехи злые, смертные..": любовь, эротика и сексуальная этика в доиндустриальной России (X - первая половина XIX в.).

Пушкарева Наталья Львовна

В трактовке похищения церковное право было непоследовательным. Существовали нормы, запрещавшие брак между насильником и его жертвой. Византийское гражданское право требовало казнить похитителя тем же оружием, которое им использовалось, чтобы умыкнуть девственницу³³. Другие уставы рассматривали умыкание как частный случай изнасилования³⁴. Существовал целый ряд конкретных положений, применявшихся в случае умыкания уже просватанной девственницы своим же собственным женихом. Церковь подвергала серьезнейшему осуждению тех, кто способствовал совершению брака путем умыкания, считая это неподобающим для христианина способом венчания. По этой причине родителям невесты разрешалось пересматривать свое отношение к уже согласованному браку, если жених увозил невесту без санкции на то со стороны священнослужителя. В качестве дополнительного свидетельства неодобрения со стороны Церкви на жениха налагалась четырехлетняя епитимья³⁵. Назначая наказание провинившемуся мужчине, Церковь принимала в основном во внимание запретный характер сексуального контакта, а не применение силы

по отношению к женщине-жертве.

Наличие согласия со стороны женщины принималось во внимание лишь при определении епитимьи, налагаемой на нее же. Именитые святые Отцы, такие, как святой Василий или Григорий Чудотворец, установили правило, согласно которому изнасилованная женщина не считалась виновной и не нуждалась в исцелительной епитимье³⁶. Хотя отдельные южнославянские авторы принимали данную точку зрения³⁷, большинство требовало наложения на жертву епитимьи. Для изнасилованной девственницы рекомендовалась епитимья в форме сорокадневного поста или недопущения к причастию в течение года³⁸. Для замужней женщины предлагалась более краткая епитимья; в конце концов, она в результате изнасилования не лишалась невинности³⁹. Строгость епитимьи предопределялась предшествующим сексуальным поведением жертвы. Считалось, что женщина с дурной славой воспользуется любой возможностью, дабы предаться сексу. Даже если она утверждала, что ее вынудили к этому силой, на нее все равно накладывалась епитимья за блуд⁴⁰. На характер епитимьи, налагавшейся на жертву, влияло и то, в каком именно месте на нее было совершено покушение. В соответствии с библейскими установлениями, если женщину насиловали в безлюдном месте, где некому было ее спасти, ее следовало простить; если же нападение совершалось в публичном месте, она могла требовать признания собственной невиновности лишь в том случае, если она звала на помощь. В первом случае южнославянские священнослужители рекомендовали налагать лишь незначительную епитимью; в последнем - половинную епитимью за блуд⁴¹.

Вопрос о том, становится ли женщина нечистой в результате изнасилования, был особенно значим для жен священнослужителей. Эти женщины могли вступать в брак только девственницами. И если обнаруживалось добрачное нарушение целомудрия, священнослужитель был обязан развестись с этой женщиной. В одиннадцатом веке русскому митрополиту Иоанну П был задан вопрос, как поступить с женой священника, возвращенной мужу из полона. Священник знал, что неверные принуждали ее к сексу как пленницу, но не был уверен, было ли это в форме изнасилования. Жена проявила мудрость и хранила по этому поводу молчание. Митрополит в конце концов постановил, что священнику следует оставить ее при себе; большим грехом явилось бы отречение от невиновной жены, чем сожительство с прелюбодейкой⁴².

Русская Церковь разработала собственную традицию церковного права касательно решения вопроса об изнасиловании. Очевидно, принципы эти были заимствованы ею из местного обычного права; имеется потрясающее сходство между церковными нормами на Руси и южнославянскими светскими правовыми уложениями, зафиксированными, в частности, в сербском уставе «Лекин Законик» и в хорватском «Виндольском Закони-ке». Вместо того чтобы считать изнасилование неким вариантом прелюбодеяния или блуда, русские иерархи рассматривали его как форму «бесчестья». Вынуждая женщину нарушить целомудрие, мужчина оскорблял ее наихудшим возможным способом. Бесчестье в Средневековье на Руси являлось светским составом преступления, однако вопросы межличностных отношений, затрагивавшие женщин, относились, как правило, к ведению Церкви. По этой причине в Уставе Ярослава для случаев изнасилования предусматривалась совместная юрисдикция епископа и князя. Епископ налагал на насильника штраф, а князь обладал властью наказать преступника так, как считал нужным⁴³.

В отличие от византийских и южнославянских церковных уставов, русские уложения по поводу изнасилования обычно не проводили различия между замужними и незамужними женщинами. Наказание дифференцировалось не в зависимости от семейного положения жертвы, а в связи с ее социальным статусом. Социальное положение насильника не принималось во внимание. Оскорбление, нанесенное жене или дочери великого боярина, считалось большим бесчестьем, чем такого же рода оскорбление, нанесенное крестьянке. Одна из статей Устава Ярослава предусматривала уплату мужчиной, изнасиловавшим высокородную боярыню, пяти золотых гривен; аналогичное преступление, жертвой которого стала бы женщина благородного, но менее знатного происхождения, влекло за собой штраф всего лишь в одну золотую гривну. Если же жертва принадлежала к числу зажиточных горожан, однако незнатного происхождения, штраф оказывался еще ниже и составлял две серебряных гривны, или рубль. За изнасилование женщины из низших классов штраф составлял всего лишь одну серебряную гривну, или двенадцать гривневых кун. Точно такие же суммы выплачивались епископу в качестве штрафа за нарушение общественной нравственности, причем дополнительно штраф налагался на каждого из соучастников⁴⁴. Ввиду сложности денежной системы в средневековой Руси трудно определить относительную тяжесть каждого указанного штрафа. Ясно, однако, что пять золотых гривен, стоивших приблизительно вчетверо больше серебра того же веса - металла более обыденного, - представляли собой штраф весьма значительный, квалифицировавший изнасилование знатной женщины как серьезнейшее преступление, в то время как штраф в размере двенадцати грив-новых кун означал, что изнасилование крестьянки приравнивалось к числу гораздо менее тяжких правонарушений*⁵. Единственным исключением из этого правила, когда штраф предопределялся социальным положением, являлось совращение

и групповое изнасилование. В последнем случае на главаря налагался штраф в размере одной серебряной гривны, соучастники же обычно платили по шестьдесят ногат⁴⁶.

Примечательно отсутствие в русской трактовке изнасилования положения о возможности для насильника «исправить» содеянное путем женитьбы на жертве. Положение, предоставлявшее возможность вступления в законный союз, присутствует лишь в уставе «Закон судный людем», имеющем иностранное происхождение⁴⁷. Русские переписчики часто меняли содержание статей об изнасиловании, когда текст заимствовался из южнославянского источника. Русский издатель варианта Кормчей, относящегося к тринадцатому веку, изменил, к примеру, текст таким образом, что он стал читаться как норма, требующая от насильника уплаты установленного штрафа, даже если тот женится на жертве⁴⁸. Русский требник воспроизводит трехлетнюю епитимью для насильника, преобладавшую как норма в сербской литературе того времени, однако опускает оговорку, предлагавшую брак с жертвой в качестве альтернативь^⁹. С русской точки зрения, мужчина, обесчестивший женщину, не являлся подходящим зятем. Обеспечивая оскорбленную девственницу значительной суммой денег в качестве приданого, закон на Руси делал ее желанной брачной партнершей.

При определении размеров компенсации за изнасилование русское законодательство исходило не только из социального положения женщины по рождению и в браке, но и из ее репутации. Согласно торговому договору между Смоленском и Ригой, свободной женщине, изнасилованной ганзейским купцом, выплачивалась компенсация (пять гривен) лишь в том случае, «если об этой женщине до того не слышали ничего непотребного»; если же о ней шла дурная молва, то ей причиталась такая же компенсация, как и рабыне⁵⁰. И все же следует отметить, что ни рабыня, ни даже заведомая проститутка вовсе не считались бесплатной добычей; по положению, их уже нельзя было опозорить, но можно было «осрамить». И поскольку насилие было для женщины «срамом», в отдельных русских покаянных текстах семнадцатого века воспроизводились южнославянские нормы, рекомендовавшие наложение на изнасилованных женщин епитимьи. Женщина, «чья прежняя жизнь была непотребной», считалась после изнасилования «блудницей», и потому ей полагалась соответствующая епитимья. В остальных случаях продолжительность епитимьи составляла сорок дней⁵¹.

При определении степени строгости епитимьи русские священнослужители обычно не принимали в расчет, где именно произошло изнасилование. Только в одном, не вполне типичном русском тексте семнадцатого века содержится южнославянская норма, клеймящая как прелюбодейку женщину, изнасилованную в общественном месте и не позвавшую на помощь⁵². Нападение в общественном месте считалось на Руси более постыдным, нежели надругательство наедине. И потому в пересмотренной версии устава «Закона судного людем» появилось изменение в норме, касавшееся места совершения нападения: изнасилование в общественном месте стало рассматриваться как более тяжкое преступление в сравнении с насилием, совершенным наедине; основанием для подобной трактовки являлось то, что, поскольку о нападении могло стать известно всем, бремя стыда становилось для жертвы еще более тяжким⁵³. Закон, действовавший на Руси, не требовал, как правило, чтобы женщина оказывала сопротивление насильнику или звала на помощь для отражения нападения; не требовалось и предоставление свидетелей⁵⁴. В отличие от западноевропейцев, славяне не считали зачатие в результате изнасилования доказательством того, что женщина на самом деле была согласна на сексуальный контакт⁵⁵.

Славянскими уставами также осуждалось любое физическое покушение на женщину, даже не сопровождавшееся вагинальным проникновением. «Грбальский Законик» накладывал пеню в виде четырех бочонков вина на всякого, кто задирал женщину или девушку «всерьез или в шутку»⁵⁶. Согласно Уставу Ярослава, если любой мужчина, за исключением отца или мужа, физически воздействует на женщину, то ей причитается компенсация за оскорбление, а епископу выплачивается штраф в размере шести гривен за нарушение общественной нравственности⁵⁷. Одновременно светское законодательство предусматривало значительный по размерам штраф за такое правонарушение, как срывание с женщины головного убора⁵⁸. Такого рода нападения на женщин мотивировались часто корыстью, а не желанием причинить им моральный урон; ценность могли представлять собою женские головные уборы, ожерелья и серьги. Даже если во время ограбления женщина не подверглась сексуальным домогательствам, подобное нападение все равно квалифицировалось как «насильсгво» и «бесчестье»⁵⁹.

Защита женской чести

Славянские, а особенно русские, уставы изобиловали нормами по защите женской чести. В Уставе Ярослава законоположения, относящиеся к ложным обвинениям в проституции и несправедливым требованиям о разводе, в высшей степени напоминают нормы, относящиеся к изнасилованию в форме сексуального принуждения («пошибати»), похищения («умчати») или захвата («засадйти»)⁶⁰. Независимо от того, носило ли принуждение словесный или физический характер, штраф налагался одинаковый. Мужчину можно было привлечь к суду за словесное оскорбление женщины даже в отсутствие физического действия. К примеру, в 1653 году в Северной Руси Лука Юрьев подал жалобу на Ивана Белова, обвиняя его в том, что он стоял под окном у матери истца и обзывал ее «гулящей». Жалоба была удовлетворена⁶¹. Точно так же Павлик Есипов обвинил Пятка Черепанова в «насильстве» жены истца, выразившемся в том, что ответчик обзывал женщину «гулящей» и «сукой», а также ударил ее в ухо⁶².