"А се грехи злые, смертные..": любовь, эротика и сексуальная этика в доиндустриальной России (X - первая половина XIX в.).

Пушкарева Наталья Львовна

Хотя развода могла требовать только сама женщина, родственники ее, коим было небезразлично обращение с нею, могли предупредить церковные и светские власти о серьезности проблемы. Заявления родственников ставили бы в известность о наличии дурного обращения, высказывали бы обоснованный страх за жизнь и безопасность их родственницы и перстом указующим выявляли бы возможного виновника в случае ее насильственной смерти. Заявления такого рода были формализированными, а в отдельных случаях откровеннейшими преувеличениями, но целью их было побудить церковные суды начать расследование¹³⁴.

Вдова Оксинья Леонтьева, дочь Гурьева, была вынуждена подать прошение светским властям, чтобы заставить местный церковный суд принять ее предупреждения о дурном обращении с ее дочерью. Оксинья жаловалась, что ее зять и его дядя бьют ее дочь Наталью и держат ее голодной и раздетой. Оксинья опасалась, что Наталью

убьют, и та уйдет из жизни без покаяния и духовного утешения. Такого рода обращение Оксинья именовала «насилием», хотя свидетельств сексуального надругательства Натальиного мужа над своей женой не представила¹³⁵. Опро-синьица, Тимофеева дочь, предупреждала, что с ее дочерью Анюткой дурно обращаются муж, свекр и свекровь. Целью ежедневных побоев было заставить Анютку уйти в монахини, с тем чтобы муж ее смог жениться вторично¹³⁶. А вдовец Алешка Акпостанов, чтобы защититься от возможных обвинений в дурном обращении его с женой Сулибией, подал прошение об обстоятельствах ее случайной гибели. Он указал, что супруга его, пьяная, переходила по льду реку Сылу и свалилась в полынью. Он также предложил опросить других жителей деревни в подтверждение истинности сказанного им. Целью прошения было предупредить иск со стороны родственников жены¹³⁷.

Муж, признанный при разводе виновной стороной, не всегда мирно соглашался с решением суда, как об этом свидетельствует прошение монахини Евпраксии. Она обратилась к архимандриту Лаврентию Устюжскому с прошением о защите ее от бывшего мужа Семена Кондратьева, сына Вологжанина. Совершенно ясно, что Семен был взбешен осуждением его поведения, высказанным при разбирательстве дела о разводе с ним Евпраксии. Он явился в монастырь, где пребывала его бывшая супруга, бросился на нее с ножом и серьезно ранил. Хотя Евпраксия ничего не говорила о попытках навязать ей секс, но нападение мужа она назвала «насильством». Семен также забрал у нее ценности; поэтому одной из целей жалобы было добиться их возврата. Две женщины-мирянки, жившие в монастыре, помогали Семену в его нападении на Евпраксию, полагая, что он прав. Монахиня Домника оказалась свидетелем преступления и тотчас же побежала к митрополиту в суд за помощью. Митрополит направил своих приставов, которые отобрали у Семена нож и выгнали его из монастыря. После этого Евпраксия нашла убежище у дочери, зятя и его отца, опасаясь, что Семен опять явится в монастырь и вновь нападет на нее. Тем не менее Семен отыскал ее и стал угрожать ее защитникам. В данном случае формализированное предупреждение об опасности сложившегося положения вполне могло быть точным¹³⁸.

Ряд жертв побоев бросали своих мужей, не оформляя развода. В прошении Кузьмы Иванова, сына Попова, на имя митрополита Варлаама описывается именно такая ситуация. Кузьма утверждает, что его падчерица Александра Евсивьева, дочь Куземкина, так страдала от дурного обращения с нею мужа и свекра, что вынуждена была бежать. На тот момент, когда подавалось прошение, Кузьма не знал, где находится его падчерица¹³⁹. Дела о сбежавших женах встречаются довольно часто в протоколах русских церковных судов семнадцатого века.

Когда жена бросала мужа, тот должен был сообщить церковным властям о ее побеге. Конечно, никто из мужей не признавался в том, что плохо обращался со своей супругой. Целью прошения почти никогда не был возврат блудной жены; чаще всего муж просто хотел сообщить об исчезновении жены, с тем чтобы на него не была наложена церковная епитимья за неспособность сожительствовать с законной супругой. Такого рода прошение также открывало бы путь к повторному браку, допустимому для брошенного мужа¹⁴⁰. В отдельных случаях муж подавал прошение для того, чтобы зафиксировать серьезные обвинения против отсутствующей жены в качестве меры защиты от будущих ее к нему претензий. Один из разгневанных мужей, иконописец Логинко Михайлов, обвинял свою жену Офимку в прелюбодейсгве и бегстве во время пребывания его в тюрьме. А в тюрьму он попал по ее же обвинениям; причем он вынужден был признать, что брак его сохраняет силу, несмотря на предписанное в прошлом по суду раздельное жительство¹⁴¹.

Само собой разумеется, возникало серьезнейшее подозрение, что лишь исключительно неприемлемые обстоятельства могли бы вынудить жену променять надежность мужнинова дома на неопределенность в будущем. По этой причине один из подававших прошение, священник Павел, четко указал, что его сбежавшая невестка Анница, дочь Кирьянова, никогда не подвергалась побоям или дурному обращению. Правда, другие факты, изложенные в прошении, дают понять, что у Анницы могли быть вполне обоснованные обиды: до этого она уже трижды уходила от мужа к своим родителям, которые

отказывались принудить ее вернуться к нему¹⁴². Вряд ли мать, наверняка прежде способствовавшая заключению этого брака, беспричинно поощряла бы дочь прекратить его.

Родственники, помогавшие жене уйти от законного мужа, могли стать ответчиками по встречному иску со стороны мужа и его семьи. Никита Пименов, сын Лунев, собрал группу друзей и увел свою дочь от Ивашки, сына Мишки Степанова, сына Елохина. Затем он подал жалобу в Устюжский церковный суд, по-видимому, от имени дочери. Мишка ответил подачей жалобы на имя царя Алексея, где просил, чтобы Никите было предъявлено обвинение в нападении на него и его семью и чтобы светские власти велели церкви в Устюге учесть его встречный иск¹⁴³.

Когда родители жены вмешивались в ее судьбу, могли последовать серьезные схватки. К примеру, Биляйко, сын Артемьев, обвинил шестерых членов семьи тестя в нападении на него и его друзей со стрелами и копьями, отчего у него была поранена рука и получены иные увечья¹⁴⁴.

Но если семья родителей жены не поддерживала попытки уйти от насильника-мужа, мало кто еще мог бы прийти на помощь. В конце концов, от жен ожидалось, что они будут терпеть физическое наказание со стороны мужей, лишь бы оно было «за дело» и не влекло за собой непоправимого увечья. Матрена, Климентова дочь, убежала от мужа Стеньки, поскольку тот вместе со своим отцом, Анофрейком Ивановым, бил ее. Брат женщины Евдоким был заинтересован в сохранении брачного союза и объединил усилия с Анофрейком и Стенькой в розыске Матрены, дабы ее вернуть. В то же время Матрена нашла убежище в другой деревне у некоего Ивалтки Печатана и родила ему незаконного ребенка. Затем она стала бродяжничать от одной деревни к другой, зарабатывая себе на жизнь. В отдаленном месте она вступила во второй незаконный брак с Мишкой Чертополоховым и забеременела от него. Церковный суд, где слушалось дело, настоял на возвращении Матрены к законному первому мужу Стеньке, которому велели ее не бить. Незаконный ребенок, рожденный Матреной от Ивашки, был отдан ему на попечение; второй же ребенок, вероятно, был отдан на попечение Мишки. Священник, который, ничтоже сумняшеся, крестил ребенка от Ивашки, и священник, который поженил Матрену с Мишкой — оба были отданы под архиепископский надзор¹⁴⁵.

Запреты на насилие над женами распространялись и на принудительный секс. Средневековые славянские брачные предписания не содержали норм, эквивалентных западной концепции супружеского долга, которая оправдывала сексуальные сношения в виде обязанности перед супругом. Вера в то, что секс - порождение дьявола, оправдывала женщину, когда та отказывала в сексе в любое время, в том числе и мужу. Церковное право разрешало женщине обращаться за разводом, если муж «срывал с нее одежды», что являлось эвфемизмом для преднамеренного изнасилования¹⁴⁶. В покаянной литературе священник наставлялся налагать тяжелую епитимью на мужчин, понуждавших жен к анальному сексу. Некоторые варианты этого положения были составлены преднамеренно туманно, что позволяло священнику вмешиваться, стоило жене лишь пожаловаться на мужа как на «злого насильника»¹⁴⁷. Для мужчины же поднять руку на жену, чтобы добиться удовлетворения сексуального желания без ее согласия, считалось прегрешением, которое влекло за собой наложение шестидневной епитимьи¹⁴⁸. Эти нормы, направленные против брачного изнасилования, могут показаться более чем современными, однако следует помнить, что мотивировкой была вовсе не защита женщины как самостоятельной личности - мужчина, в конце концов, мог безнаказанно бить свою жену, правда, в рамках умеренности. Мотивировкой скорее могла послужить вера славян в то, что похоть даже в браке непристойна и поощрять ее не следует.

Ложные обвинения в изнасиловании

Легкость, с какой принимались к рассмотрению жалобы по поводу изнасилования, не всегда следует воспринимать как победу справедливости. Протоколы ряда дел об изнасиловании, к примеру, Таньки Ивановой, дочери Зубовой, указывают на то, что время от времени женщины подавали клеветнические жалобы по злобе. В большинстве обществ ложные обвинения в изнасиловании маловероятны, поскольку к жертве относятся с презрением и недоверием¹⁴⁹. Однако тенденция давать ход любым обвинениям в изнасиловании, отличавшая русские средневековые суды, создавала совершенно иную обстановку для подачи ложных жалоб. Более того, женщины, которые скорее всего находились в постоянной готовности выступить с клеветническими обвинениями, были как раз те, чье прелюбодейство было заведомо известно всем и каждому. Женщине на Руси в семнадцатом веке лучше было выглядеть жертвой насилия, нежели признать себя участницей прелюбодеяния.