А. Блок. Его предшественники и современники
Шрифт:
стихотворением. Но в то же время в целом «Итальянских стихов» сами картины
итальянского Возрождения включены в раму путешествия, даются глазами
«проходящего лица». Поэтому их условно-театрализованные сюжеты
возникают как в своем роде «наплывы» в повествовании. Динамике
соотношений истории и современности поэтически во многом соответствует
гибкое переплетение «театральности» и «повествовательности».
В финальном сюжетном произведении композиции,
«Успение» (4 июня 1909 г.), представляющем собой театрализованно-
динамическое описание картины Фра Филиппо Липпи, очень отчетливо видно,
что Блок стремится дать тему культуры как тему жизненной и исторической
перспективы. Сюжетный финал всей композиции соответствует ее зачину,
«Равенне»; там история в широком смысле перспективно вела к современности,
здесь культура в своем внутреннем содержании открывает трагедийную
перспективу жизни. Мифологический сюжет «Успения», т. е. смерти, дается как
сюжет нового рождения, возрождающейся жизни:
Ее спеленутое тело
Сложили в молодом лесу.
Оно от мук помолодело,
Вернув бывалую красу.
«Молодой лес» возрождающейся жизни в дальнейшем развитии сюжета
стихотворения присутствует везде как внутренний драматический,
динамический противовес теме умирания, ухода от жизни. С театральной
четкостью эта динамика осуществляется в накладывании персонажей и
декораций «Рождества» и «Благовещения», т. е. «жизни Марии», на «Успение»:
«пастухи, уже седые, как встарь, сгоняют с гор стада», «архангел старый» снова
влагает «белые цветы» в персты усопшей, и даже три мертвых уже царя встали
из гроба, чтобы приветствовать эту смерть в качестве нового рождения. Как
тень Данта, в «Равенне» поющая о «новой жизни», сам пейзаж, завершающий
мифологическую трагедию, говорит о вечном возрождении:
А выше, по крутым оврагам
Поет ручей, цветет миндаль,
И над открытым саркофагом
Могильный ангел смотрит в даль.
С огромной силой лиризма ситуация мифа переводится в перспективу жизни,
сама же эта динамика жизни в финальной реплике путешествия толкуется как
перспектива истории: завершаются «Итальянские стихи» эпитафией автору
«Успения», живописцу Фра Филиппо Липпи. Тема эпитафии — та же тема
«Успения», переведенная в еще более открытые обобщения; умирает художник,
но живет его дело, живет культура, принося живое, хотя и трагическое
прошлое — в сегодня, в жизнь и дела современных людей с их собственными,
сегодняшними драмами и трагедиями.
История, воспринимаемая в перспективе, как источник внутренней жизни
современной
жизненный материал для построения поэтической концепции современного
произведения, в дальнейшем развитии русской лирики оказывается основой для
поэтической работы даже у тех поэтов, которые внешне как будто бы очень
мало связаны с блоковской традицией. Примечателен с этой точки зрения опыт
Мандельштама, поэта, по внешним особенностям своего дарования кажущегося
куда более близким к брюсовским навыкам воспроизведения в поэзии образов
минувших эпох, на деле же в самом основном пытающегося использовать
найденное Блоком, исходящего фактически от Блока и стремящегося по-своему
видоизменить блоковское соотношение между историей и внутренней жизнью
современной личности в искусстве. Блок, по-видимому, этой зависимости
Мандельштама от своей собственной зрелой поэтической деятельности не
ощущал. Во всяком случае, сохранились уничижительные отзывы Блока о
Мандельштаме-поэте раннего периода его творчества; резко иначе оценивается
лирика Мандельштама в последние годы жизни, но и тут, по-видимому, не
осознается то обстоятельство, что эта, заинтересовавшая, заставившая Блока
задуматься, поэзия немыслима без его собственных художественных исканий. В
дореволюционный период Блок определяет начальные лирические опыты
Мандельштама как относительно искусное, но второсортное стиходельчество.
Так определен походя Мандельштам в необыкновенно важном для понимания
позиции Блока 10-х годов письме к Андрею Белому от 6 июня 1911 г.: « —
Отчего Рубанович второго сорта, когда у нас есть Рубанович лучшего сорта (по
имени Мандельштам)?» Дается такая оценка в следующем общем контексте:
«Теперь уже есть только хорошее и плохое, искусство и не искусство» (VIII,
344). В этой логике поэзия Мандельштама — скорее имитация искусства, чем
само искусство. А в дневниковой записи от 3 декабря 1911 г. поэзия подобного
рода даже толкуется обобщенно, как один из духовных кошмаров современной
жизни, жуткой в целом: « Мандельштамье» (VII, 100). Эти определения
относятся к творчеству Мандельштама, еще очень далекому от блоковской
традиции.
Иное, и даже прямо противоположное, восприятие мы видим в позднейших
оценках, сдержанных по форме, но в общей системе взглядов зрелого Блока
необычайно высоких. В дневниковой записи от 22 октября 1920 г. передаются