А. Блок. Его предшественники и современники
Шрифт:
обычно в применении к живописи, и сколь особенными бы ни были
поэтические выводы, они у Мандельштама всегда вытекают из особой
обработки предметно-чувственных явлений. Вместе с тем у Мандельштама
сама предметность никогда не носит самодовлеющего характера; в его стихе,
говоря грубо, «выставленные предметы» не выглядят «как в окне
комиссионки», они существуют не сами по себе, но в некоей абстрагирующей,
обобщающей поэтической перспективе.
не «пожирает» предметы, не превращает их в мнимости, фикции, волочащиеся
на поводу у абстрактного задания, как это получалось, скажем, у Андрея
Белого. Нет, «предметное» и «абстрактное» взаимопроникают,
взаимоопределяют друг друга, но в то же время каждая сторона поэтически
остается сама собой; особенно отчетливо это видно в маленьких, однострофных
стихах, которые у раннего Мандельштама демонстративно часты:
О небо, небо, ты мне будешь сниться!
183 Там же, с. 59.
Не может быть, чтоб ты совсем ослепло,
И день сгорел, как белая страница:
Немного дыма и немного пепла!
(«О небо, небо, ты мне будешь сниться!..», 1911)
Бледное («белое») небо сопоставлено здесь со страницей бумаги; далее все
оказывается вдвинутым в перспективу времени. Речь идет о мимолетности дня,
необратимости времени; конкретные детали не просто «символы», но и
наглядно видные «предметы»: небо к вечеру потускнело, как бы исчезло, но не
перестало быть реальностью, бумагу сожгли, но осталась кучка пепла; все эти
«реальности» имеют не просто служебное значение для демонстрации
определенного философского тезиса, но существуют и сами по себе.
Поэтический субъект не распоряжается всеми этими деталями, как было у того
же Белого, но, напротив, как бы сам подвластен им, сам становится частью этой
общей, заполненной «предметами» и в то же время предельно обобщенной,
абстрагированной перспективы.
Подобное соотношение индивидуально-конкретного и общего, как бы оно
ни было трансформировано по сравнению с Блоком, в то же время невозможно
без поэтической работы Блока. Наиболее существенным здесь является
взаимопроникновение этих «двух рядов», которого настойчиво добивался —
само собой разумеется, совсем на иных основах и с иными заданиями — на
протяжении многих лет Блок. Он добился того, что взаимопроникновение
индивидуально-конкретного и общего выступило в качестве основной, ведущей
поэтической линии в циклах «На поле Куликовом» и «Итальянские стихи», т. е.
достиг полностью такого поэтического эффекта вместе
идейного качества — исторической перспективы. Мандельштам пользуется в
узкопоэтическом плане этим качеством как готовым, уже найденным — как
«ничейным» качеством. В перспективе движения русского стиха ясно, что он
опирается на Блока. Ранние стихи Мандельштама несколько похожи на стихи
Сологуба, в более поздних появляются элементы сходства с Брюсовым; но ни у
Сологуба, ни у Брюсова как раз нет этих свободных и органичных переходов и
взаимопроникновения рядов. У Сологуба, при некоторой традиционности
стиха, преобладающее значение все-таки имеет подчинение конкретности
философскому заданию. Сама конкретность как бы намеренно тушится или,
напротив, обыгрывается в ее «мрачных» гранях. У Брюсова другая
диспропорция: преобладают «нажимы» на эффектно подаваемую чувственную
конкретность. Но ни там ни тут нет достаточно органичных переходов,
взаимопроникновения. Блок ценит (иногда, может быть, даже переоценивает) и
того и другого поэта, но добивается сам как раз органических соотношений,
взаимопроникновения, и достигает его, — что связано с идейными качествами
его поэзии.
С этой точки зрения чрезвычайно примечателен рассказ Н. Павлович в ее
воспоминаниях о беседе с Блоком по поводу стихов Мандельштама и Блока:
«Осенью 20-го года в Петербург приехал поэт Мандельштам и читал в Союзе
поэтов свои стихи. (Одно из них было посвящено Венеции.) Через несколько
дней мы с Александром Александровичем вспомнили об этом чтении и
отметили, что Венеция поразила обоих (и Блока, и Мандельштама) своим
стеклярусом и чернотой…» Речь идет, конечно, о стихах Мандельштама
«Веницейской жизни мрачной и бесплодной…» (1920) и трехчастной
блоковской «Венеции» из «Итальянских стихов». «Стеклярус» и «чернота»
(вернее, «черный бархат») в качестве конкретно-чувственных деталей
сопоставляются с «общим планом», обобщенно-смысловым образом
«Венеции». О том, что дело тут не просто в сопоставлении совпадающих
деталей, но в более важных смысловых подходах к стиху, говорит дальнейший
поворот беседы: «… разговор перешел на “Итальянские стихи” Александра
Александровича, и я сказала, что больше всего люблю его “Успение” и
“Благовещение”.
— А что, “Благовещение”, по-вашему, высокое стихотворение или нет?
— Высокое… — ответила я.
— А на самом деле нет. Оно раньше, в первом варианте, было хорошим,