А. Блок. Его предшественники и современники
Шрифт:
героя, и видит его переживание как «недолжное», в свете мистического идеала.
Ирония тут близка к соловьевской: действительность берется в «синтезе» с
идеалом, и одновременно подчеркивается ее всегдашнее несоответствие
мистическим схемам Такой ход дает в итоге лирический гротеск: «быт» всегда
62 Чуковский К. Книга об Александре Блоке, с. 28 – 29.
обобщен, как смешной кошмар:
Я встревожен назойливым писком:
Подоткнувшись, ворчливая Фекла,
Нависая
Протирает оконные стекла.
(«Весна», 1903)
В финале откровенно выражен «недолжный», гротесковый характер
действительности, вечно далекой от идеально-мистических стремлений:
В синих далях блуждает мой взор.
Все земные стремленья так жалки…
Мужичонка в опорках на двор
С громом ввозит тяжелые балки.
Все здесь в художественном смысле благополучно, потому что всему отведено
свое место: низкая действительность всегда низка, и рисовать ее следует
именно такой, без всякой боязни. Высокий идеал — всегда «в синих далях» и
всегда в «синтезе» с этой низкой действительностью. Все на своих местах, и
всему свой порядок.
Для молодого Блока, напротив, именно действительность, обычные
отношения людей постепенно становятся тревожной проблемой. Напряженное
несоответствие между высоким трагическим романом и повседневной
действительностью все больше осознается как выражение «общей тревоги». В
письме к отцу от 8 февраля 1902 г. еще относительно спокойно констатируется
отсутствие «естественной и свободной» жизни в стихе: «Вообще я мало где
бываю и чувствую себя в некоторой отделенности от внешнего мира,
совершенно, однако, естественной и свободной, находящей свое разрешение в
довольно большом количестве стихов, по-прежнему, несмотря на гражданские
струи, лишенных этих преимуществ» (VIII, 28 – 29). Однако уже в письме к
отцу от 8 августа 1902 г. формулируется возможный ближайший выход из
коллизии между напряженностью драматизма в стихе и характером
повседневной жизни: «… все еще мне мечтается о крутом (не внезапном ли?)
дорожном повороте, долженствующем вывести из “потемок” (хотя бы и
“вселенских”) на “свет божий”» (VIII, 40). «Вселенские потемки» тут означают
общее катастрофическое положение мира, осмысляемое Блоком как
«космическое» состояние, в отрыве от непосредственных жизненных
отношений, от социальных начал, от общественной жизни. Включение
непосредственных жизненных отношений в художественное изображение далее
предполагается в виде охвата их также общей катастрофической концепцией
мира: «Однако этот свет, на иной взгляд,
еще “страннее” потемок. Но ведь и здравый Кант для иных мечтателен не в
меру. Вообще-то можно сказать, что мой реализм граничит, да и будет, по-
видимому, граничить с фантастическим (“Подросток” Достоевского)». «Такова
уж черта моя» (VIII, 40). Задумываясь над соотношением материала
повседневной жизни и «фантастичности» космической картины мира,
свойственной его лирике, Блок нисколько не склонен подгонять этот разрыв под
некую выдуманную гармонию, «синтез». Напротив, он подчеркивает дуализм,
разорванность. В этом смысл упоминания имени Канта. Немецкий дуалист
фигурирует тут как «здравый» философ, трезво констатирующий объективный
характер противоречивости мира. Дело не в том, верно или неверно Блок
понимает Канта, но в ходе его собственной мысли: ставя себе задачу более
точного изображения повседневных отношений, Блок не собирается подгонять
действительность под мистические, «синтетические» схемы. Фантастичность
присуща не только «душе» с ее предчувствиями космических катастроф, но и
реальным отношениям людей, их обычной жизни. Иначе можно сказать, что
трагизм Блок пытается найти в повседневных картинах жизни, включаемых
сейчас в «катастрофическую» концепцию мира.
В первой книге Блока такую роль обнаружения фантастичности в
повседневной жизни играет раздел «Перекрестки». В целом в этом разделе
определяющее значение имеют особым образом оформленные зарисовки
современной городской жизни, в противовес условно-средневековому и
условно-сельскому пейзажу (или, скорее, декорациям), в которых
развертываются
драматические
отношения
героев-персонажей
«Неподвижности». Нет здесь и самих этих героев-персонажей, проходящих
через весь раздел, если не считать тех стихов, в которых с особым театрально-
драматическим напряжением еще раз появляется роман о Прекрасной Даме
(«Безмолвный призрак в терему…», 1902). Вместе с тем в некоторых из
стихотворений этого раздела, предвосхищая драму «Балаганчик», иронически
обнажается театральный характер ситуации Прекрасной Дамы. Таковы в
особенности стихотворения «Свет в окошке шатался…» (август 1902 г.) и «Все
кричали у круглых столов…» (декабрь 1902 г.). В первом из них иронически
освещена средневековая обстановка сюжета Дамы, а вместе с ней — и сам этот