Абраша, Яблонский Александр Павлович

Абраша

на обложку

Яблонский Александр Павлович

Шрифт:

Короче, остался он в больнице № 17 на радость коллегам, пациентам и, в частности, Абраше, совместившего в этот момент эти две ипостаси и надевавшего трусы после долгого, утомившего его осмотра. Давыдыч стоял у раковины и, не торопясь, с удовольствием мыл руки. Тщательно протирая намыленной жесткой щеткой пальцы, ногти, пясти, запястья, он неспешно размышлял вслух, что свидетельствовало о хорошем расположении духа, которым он преисполнялся, выполнив – и хорошо выполнив свою работу, добившись желаемого результата, завершив сложную операцию или поставив трудно определимый диагноз. Ход его мыслей был порой непредсказуем, силлогизмы – ошеломляющи, модуляции настроений причудливы. Абраша любил его слушать.

– Они, идиоты, руки после туалета моют. Идиоты. Руки нужно мыть ДО! Пенис надо брать чистыми руками. Его надо любить и лелеять. Он, может, самый чистый инструмент. Долго будет служить, голубчик, если к нему бережно относиться, не разбрасывать туда-сюда. Ты, Абраша, кстати, из старообрядцев?

– С чего вы взяли?

– Не

еврей же!

– Еврей!

– Хо! Не видали мы евреев! Тут один поц решил, что он еврей, – два дня не пил, но потом не выдержал и опять в русские подался. У меня лечился. У него, доложу я вам, агрегат, что «докторская» колбаса. Как у Черчилля, – Давыдыч уважал английского политика, и находил у него всё новые достоинства, иногда в самых неожиданных местах. – Цельный батон висит. Да из-за пьянки он – я об этом поце, а не о сэре Мальборо – этим батоном и воспользоваться толком не мог. Пришлось уволить… Если ты – еврей, то чего не обрезан?

– А кто в СССРе обрезается? Здесь и крестить боятся.

– Что верно, то верно. Креститься боятся. Но еврей – настоящий еврей – так, как ты, не ответит. Никогда. Потому что евреи – настоящие евреи, на которых наша нация тысячелетия держится – обрезание делали и в гетто, обрекая своих новорожденных малюток на верную гибель, но Закону не изменяли.

– А вы мне сделаете?

– Сначала я тебе операцию сделаю. А там посмотрим, товарищ еврей. Хотя восьмой день уже прошляпил… Так что – коль загнешься, с тобой в синагоге прощаться будем?

– Это актуально?

– Туда, – Исаак Давыдович уперся взглядом в свежевыбеленный потолок, – так просто не берут. Надо заслужить. Там очередь. Алкоголь употребляешь?

– Употребляю.

– Ежедневно?

– Ежедневно.

– Правильно делаешь. Спирт – лучшая медицина. От всех болезней. И от сердца, и от давления, и от бледной немочи. Но не злоупотребляй. А то печень повредишь. Хотя… – Давыдыч запнулся и с удивлением посмотрел на Абрашу.

– Так, скоро прощаться? – переспросил Абраша.

– Я же сказал: там – очередь. Не спеши, – Давыдыч захрустел крахмальным полотенцем. – Помню, в 44-м одного привезли, так он кишки свои в руках держал, как выданное обмундирование. Я эту всю его трехомундию обратно в полость зашил. Так думаешь, он помер? – Точно, помер, но в 58-м. И то потому, что нажрался, как сволочь, и замерз ночью у нас на станции. Я его жене кесарево в 55-м делал – тесен мир! Двойняшек родила. Вот, как он ей запендюрил. А в 44-м – все кишки наружу. Валюша, аж послала санитара в столярку гроб заказывать. Валюша доложу я Вам, от Бога медсестра была. Чудо! Я ей, между нами, первый раз между операциями засадил. Любила она это дело. И меня любила. Глупо погибла, в Германии уже после Победы. Мы тогда в Потсдаме стояли. Кто-то пульнул в машину. Я потом и не женился больше.

– Любили ее?

– Ты давай, брюки надевай, необрезанный. И чего они колбасу «докторской» назвали, мудозвоны? Из докторов они ее делают, что ли?.. «Докторская» есть, а «учительской» или «инженерной» нет, или… «политбюровской», – хмыкнул, оставил в покое полотенце, его взгляд наткнулся на Абрашу и застрял. Казалось, что невидимая, но прочная стальная нить на мгновения связала глаза врача с переносицей его пациента. Лицо Давыдыча медленно поднималось, а затем опускалось, поднималось, опускалось, как бы покачиваясь на этом невидимом тросе. Абраша растерялся, его пальцы застряли в пуговицах ширинки, он удивленно уставился на Давыдыча, но тот всё смотрел и смотрел, и довольная, хитрая улыбка сползала с его крупного лица, истаивала, превращаясь в растерянную испуганную маску. Потом он неловко обернулся и медленно, неожиданно по-стариковски шаркая ногами, направился к двери, чуть слышно проговоривая: «Вы одевайтесь, Абрам, одевайтесь».

* * *

«Наконец подошли двое и сказали: Он говорит, “Я могу разрушить храм Божий и в три дня воздвигнуть его”. И встав, первосвященник сказал Ему: Ты ничего не отвечаешь? (…) Иисус же молчал. И первосвященник сказал Ему: заклинаю Тебя Богом Живым, скажи нам Ты ли Христос, Сын Божий? Говорит ему Иисус: ты сказал. Но Я говорю вам: отныне будете вы видеть Сына Человеческого, восседающего по правую сторону Силы и грядущего на облаках небесных. Тогда Первосвященник разодрал одежды свои и сказал: Он произнес хулу… » (Мф. 26, 60–65) – Почему «хулу»? И почему разодрал свои одеяния? От гнева? – Нет. Богохульства в речах Иисуса не было – не хулил он Бога. « И вот завеса храма разорвалась сверху донизу надвое» (Мф. 27, 51) – Одежда Первосвященника, завеса храма – и « камни расселись, и земля потряслась, и гробницы открылись » (Мф. 27, 52) – потрясение? – « Воистину был Он Божий Сын»! – От потрясения и от горя. Первосвященник разрывает одеяния от горя. Возможно? – без сомнений. Эта традиция восходит к Аврааму. Иосифа съел хищный зверь, и отец его – патриарх Иаков разорвал свои одеяния (Быт. 37, 32–34). Иисус Навин рвал в клочья одежду на себе после поражения от жителей города Гай – от гнева, горя и унижения (Нав. 7, 4–6), и Давид поступил так же, когда узнал о смерти царя Саула (2 Цар. 1, 11), да и многие. Позже

Господь чрез Моисея возбранил Аарону и другим первосвященникам раздирать свои одеяния, но это был не категорический запрет, и в момент сильнейшего эмоционального потрясения символический жест мог вырваться – и вырвался – непроизвольно, по психо-мышечной памяти. Каиафа напрямую дает возможность Иешуа спастись: « заклинаю Тебя » – отрекись, скажи «Нет», скажи лишь: « Я не Сын Божий ». Отвечая « ты сказал », Иисус обрек себя. И это – то непоправимое бедствие, осознание которого привело Первосвященника к этому характернейшему жесту – разрыванию одеяний. Тогда становится понятной и причина всех немыслимых нарушений, произошедших в субботнюю ночь перед праздником Песах, та невероятная спешка, при которой были нарушены незыблемые запреты Субботы, Пасхи, ночного времени – торопились! Торопились опередить! И в дом Ханана, а затем и Каиафы, но не в преторию, сначала повели Иисуса по теперь понятной причине – члены Синедриона, видимо, хотели спасти, а если не спасти, то как-то подготовить Иисуса, смягчить его убежденность, тем самым отвести от его головы гибель. Возможно, в доме Анны или Каиафы, а может, там и там, члены Синедриона, или особый совет, а может, и суд – все эти иудейские мужи пытались найти «лжесвидетельства», как сказано: « Первосвященники же и Синедрион… искали лжесвидетельства против Иисуса… » (Мф. 26, 59) – не «свидетельства» против Иисуса, а «лжесвидетельства», именно недостаточные, ложные свидетельства, чтобы на суде у прокуратора или проконсула развалить «дело», доказать беспочвенность и ложность обвинений. И когда убедились, что Иисус непоколебим, выдали его римлянам. А что им оставалось делать? Римляне, бесспорно, настаивали на выдаче. Изначально же коллизия строилась по принципу дилеммы: падет кара на весь народ или один Иисус ответит за весь народ Израилев. Дилемму перед иудейской элитой поставили римляне. В этом случае кажутся нелепыми утверждения о том, что Понтий Пилат пошел на поводу у еврейской толпы. Пилат добивался поставленной цели. Пилат – опытнейший полководец, командовавший многими закаленными в боях легионами, окружавшими Иерусалим, испугался сборища людей, «вооруженных» тфилинами? – Чушь. Нет, не еврейской толпы боялся Понтий. Во-первых, он доводил до логического конца свою политику провоцирования иудеев, раскола еврейского общества, инициирования преследования Иисуса, как один из способов натравить одну часть еврейства на другую, то есть практически воплощал свое антииудейское мировоззрение, воспринятое еще в молодости и зафиксированное в общении с Сеяном. И не толпы, а Тиберия он боялся, боялся, панически, боялся потерять не только место, но и голову. Это во-вторых. Дело пахло «государственной изменой», покушением на «власть Императора». Его рвение в осуждении Спасителя понятно. Проповедник замахнулся на императорскую власть. Слова, что Я есть Царь Siu Generis, Царство Мое не от мира сего, есть преступление, несоизмеримое с любым другим. Не могло быть ничего более раздражающего любого римлянина, тем более чиновника, взобравшегося на вершину многоступенчатой римской бюрократической лестницы, ибо это была попытка противопоставить себя Императору Римской Империи, который по закону и традиции был и правителем, и божеством. И любое царство в этом или ином мире не могло принадлежать никому другому, кроме Императора – Тиберия. Такая попытка была значительно более серьезным преступлением, нежели просто стремление к узурпации власти. Это был подрыв всех устоев Рима. Иисус же, если честно, в чем-то провоцировал Рим.

Но и это – не главное.

* * *

Как правило, мама приходила одна. Каждый раз Абраша спрашивал ее, где папа, но мама уходила от ответа. Пару раз они появились вместе, и счастье видеть их было настолько велико, что он забывал задать вопрос. Наяву Абраша часто думал, где и как пропал его отец, пытался узнать у знакомых, а у него были даже связи в «органах», так как и «органы» нуждались в медицинской помощи и посещали больницу, где он служил медбратом, и все они искренне пытались что-то узнать, но – безрезультатно.

Сегодня они опять пришли вдвоем. И этот визит его обрадовал и… напугал. Впрочем, только на минуту, ибо он всё прекрасно понимал, и этот сигнал свыше был ожидаем.

– Ты устал?

– Да нет, как обычно. Я немного устаю в последнее время. Но это приятная усталость. Я люблю собирать листья, люблю это время года.

– Пушкин ты наш.

– Да куда уж мне.

– Ты боишься?

– Уже нет. Всё в руках Господа.

– Это верно, но, поверь уж нам, жизнь, даже не самая удачная, есть счастье. А у тебя она не такая плохая.

– Я и не спорю. Только не понимаю, зачем вы меня уговариваете. Я же не собираюсь руки на себя накладывать.

– Да так, к слову. Мы знаем, что ты – борец и за просто так не сдашься.

– Пустой какой-то разговор.

– Ну, почему «пустой». Слышать твой голос, сыночек, такая радость. Ведь, правда?

– Ты права, как всегда.