Абраша
Шрифт:
– Но столько лет прошло!
– Девять. Это мало. Я ничего не забыл. Всё живет во мне.
– И не умрет. Но ты не должен быть один. Алена – такой верный человечек, она так тебя любит…
– Так я же сказал: решил.
– Ну и умница.
– Мы любим тебя.
– Где вы?
– Мы умерли.
– Я знаю. А я, что, я тоже умер?
– Конечно, раз ты говоришь с нами.
– Но я же жив.
– Жив?…
– Где вы?
– В тебе, наша радость, наше счастье, наш родной…
Наутро, проснувшись, Абраша сказал себе, что при первой встрече сделает предложение. Если да, то да, если же не суждено… Всё равно, предложение он сделает, а там видно будет.
По дороге на работу он подумал, что надо купить колечко. Метрах в двухстах от больницы был универмаг, и он мог бы туда сбегать во время обеденного перерыва. Однако уже в палате, делая перевязку, он сообразил, что, во-первых, ничего хорошего там быть не может, дешевое колечко покупать нельзя, а на дорогое у него нет денег и где его достать? И тут же вспомнил: в платяном шкафу, внизу под бельем хранится старинное кольцо, доставшееся еще от бабушки. Говорили, что когда-то его двоюродный дед надел его на руку своей невесты. Как оно оказалось у них в семье, было неясно, но родители Абраши им очень дорожили. Это он помнил с детства. Кольцо было с изумрудом в центре и маленькими брильянтиками вокруг.
Придя с дежурства, он достал темно-синюю, чуть выцветшую от времени коробочку, внутри которой на вишневом сафьяне лежало колечко. Он долго смотрел на него и представлял, как оно играло на пальцах его далеких предков… Петербургский свет, его бабки или прабабки в пышных нарядах, шляпы с перьями, университетские балы, семейные праздники в Сочельник, пикники, вист на веранде… Вот его предок – приват-доцент делает предложение и надевает это кольцо своей невесте. Вот кто-то дарит своей жене в день рождения наследника… Другая жизнь, другие люди, другая страна, другая планета. Всё другое… А кольцо то же. Потом он вспомнил руки своей жены. У нее были длинные, тонкие, как у Алены, пальцы со слегка выгнутыми ногтевыми фалангами, продолговатыми, всегда аккуратно коротко остриженными розовыми ногтями, не требующими маникюра, руки подлинной аристократки – белые, с выступающими голубоватыми жилками, – которым были не нужны
«Как только Алена придет, я выпью рюмку – другую и молча надену ей кольцо. Удивится, наверное… Если повезет, то повезет. Если же нет, тоже хорошо, будет ей память, да и кольцо не пропадет, останется в хороших руках, вернее, на хорошей руке».
Алена пришла к ночи.
Из « Дневника событий, относящихся к Смутному времени », писанного собственноручно О. Будило.
«… Ответ на это письмо Пожарского. От полковников – Мозырского хорунжего Осипа Будилы, Трокского конюшего Эразма Стравинского, от ротмистров, порутчиков и всего рыцарства, находящегося в Московской столице, князю Димитрию Пожарскому.
Письму твоему, Пожарский, которое мало достойно того, чтобы его слушали наши шляхетские уши, мы не удивились по следующей причине: ни летописи не свидетельствуют, ни воспоминание людское не показывает, чтобы какой-либо народ был таким тираном для своих государей, как ваш, о чем если бы писать, то много нужно было бы употребить времени и бумаги. Чего вы не осмелитесь сделать природному вашему государю, когда мы помним, что вы сделали нескольким из них в последнее короткое время; теперь же свежий пример: ты, сделавшись изменником своему государю, светлейшему царю Владиславу Сигизмундовичу, которому целовал крест, восстал против него, и не только ты сам – человек не высокого звания или рождения, но и вся земля изменила ему, восстала против него. /Коммент. 1. Авторы письма имеют в виду события 17 июля 1610 года и следующие за ними. 17 июля был низложен русский царь Василий Четвертый (Шуйский). Бояре во главе с воеводой Захарием Ляпуновым ворвались в царский дворец и принудили Шуйского отречься от престола. В тот же день (или на следующий – уточнить) Василий был насильно пострижен в монахи. Среди ряда причин доминирующей, думаю, была возможность, вернее, слух о возможности объединения с русскими соратниками Лжедмитрия Второго – «Тушинского вора» с тем, чтобы низложить его и совместно избрать нового царя. До избрания планировалось избрать коллективный коалиционный орган управления, то есть тот орган, который впоследствии получил известность как «Семибоярщина». По мнению поляков – авторов письма, подобные действия – свержение Шуйского – носили незаконный, нелегитимный характер – « народ… был таким тираном для своих государей, как ваш ». Помимо этого, свежи были воспоминания о трагическом конце молодой династии Годуновых. К сожалению, и фигура царя Федора Второго, и его царствование – самое короткое в Российской истории (49 дней) относительно мало изучены и мало освещены в отечественной науке. (Одной из сторон деятельности Федора Годунова – создании им первой русской карты России посвящена моя работа «Федор Годунов – русский картограф»). В данном контексте важно даже не то, что Федор II был одним из наиболее всесторонне подготовленных к престолу, талантливых и образованных наследников в русской истории – Карамзин называл его «первым плодом Европейского воспитания в России» и мог бы стать, по мнению многих, одним из выдающихся государей многострадальной страны. Он был законным наследником . И тот же Карамзин, хотя и находившийся в плену легенды о виновности Бориса в гибели царевича Димитрия, писал: «Достигнув венца злодейством (Борис) Годунов был однакож Царем законным : сын естественно наследовал права его, утвержденные двукратною присягою » ( разр. моя. – И. В.). Как и в случае с Василием Шуйским, законный Царь был насильственно свергнут. 1 июня 1605 года толпа, подстрекаемая Никитой Плещеевым и Гаврилой Пушкиным, арестовала Федора вместе с сестрой Ксенией и матерью Марией Богдановой-Бельской. Царем был провозглашен Лжедмитрий Первый под именем Дмитрия Ивановича. 10 июня Федор вместе с матерью были задушены в своем кремлевском доме Голицыным, Масальским и др. Согласно «Московской Хронике» Конрада Буссова, убийство Федора, т. е. истребление династии Годуновых было условием стоявшего в Серпухове Самозванца. Авторы письма совершенно справедливо относят и это убийство к череде беззаконного «тиранства» русского народа, читай – политической элиты над законными государями (в скобках отмечу, «тиранства», продолжавшегося до начала «просвещенного» девятнадцатого века).
2. В том же ряду и ситуация с изменой «светлейшему царю Владиславу Сигизмундовичу, которому целовали крест…» Оставляя в стороне все политические мотивы, подчеркну, что с чисто юридической точки зрения, с позиции легитимности и сути, и процедуры призвания на царство Владислава, и его оформления, позиция авторов письма однозначно справедлива. Во-первых, в отличие от российской, польская историография считает «седьмочисленных бояр» – «Семибоярщину» законно избранным правительством России. Оно было сформировано Думой, и ему принесли присягу на верность дворяне, приказные люди, стрельцы, казаки и «черные люди». Более того, данное «семибоярское» Правительство было не только законно, но действовало на основе прецедента. Такая практика была частично апробирована во времена как Ивана Четвертого – «Избранная рада», так и Федора Иоанновича – 1585 год: правительство Ф. Мстиславского, Н. Юрьева, Н. Трубецкого, И. Глинского, С. Годунова и др. Повторяю эти прописные истины для того, чтобы подчеркнуть: действия правительства были обязательны для исполнения в глазах иноземцев, во всяком случае. Именно поэтому его решение, принятое на правовой основе , согласно Договору от 17 августа 1610 года, о приглашении иностранцев управлять Московией, было обязательным для исполнения, что «интервенты» добросовестно и делали. Это правительство на переговорах дало обещание не избирать царем представителя русских родов, что в той ситуации Смуты было, возможно, разумным решением. Против этого выступил патриарх Гермоген, однако авторитет высшей элиты русского общества оказался весомее. Подчеркну, что это правительство было не только законно избранным, но и состояло из представителей влиятельнейших и традиционно конфронтационных родов – князей Ф.И. Мстиславского, И.М. Воротынского, А.В. Трубецкого, Б.М. Лыкова, а также И.Н. Романова, Ф.И. Шереметева и кн. В.В. Голицына (принимавшего участие на начальном этапе его работы). То есть в создании «Семибоярщины» прослеживается важная и редкая для русской истории консолидация действий мощных родов, консолидация, превозмогшая их собственные разнонаправленные интересы. Именно это правительство и подписало 17 (27) августа Договор, согласно которому 15-летний сын короля Сигизмунда III – Владислав признавался русским Царем. Этим же Договором оговаривались условия акта: необходимость принятия новым Царем Православия, обязательство жениться только на русской, неизменность крепостного права и т. д., то есть это был не спонтанный, а продуманный в деталях договор, обязательный для исполнения. Здесь следует отметить одну существенную деталь, на которую никто не обратил внимание. По всем вышеназванным вопросам была дискуссия, и русская сторона настояла на своих условиях: принятие Владиславом Православия, сохранение за элитой ее привилегий, влияния и т. д. плюс сохранения крепостного права, иначе говоря, польские « захватчики поганые » предлагали отменить или, хотя бы, смягчить, упорядочить рабское состояние русских крестьян. Думаю, эта коллизия – попытка поляков освободить русское крестьянство — заслуживает специального изучения. Собственно, согласно этому Договору, правительство «Семибоярщины» и впустило в Москву польские войска в ночь на 21 сентября 1610 года. В нашей историографии и в нашем общественном сознании это событие рассматривается, как факт национальной измены, что совершенно справедливо. Однако то же событие, рассматриваемое с позиций права, соблюдения договорных отношений, то есть с позиций авторов ответа кн. Пожарскому, является естественным и обязательным для исполнения, ибо для европейских традиций и правосознания уже к началу XVII века нарушение Договора было недопустимо. С этой точки зрения позиция поляков безупречна, более того, она оправдывает ту непоколебимость, с которой они отстаивали свое пребывание в Кремле и которую они выявили в приведенном отрывке из «Дневника» О. Будилы. – И. В ./ Забыв Бога, надеясь лишь на свою силу и множество своих людей, не дожидаясь прибытия царя, которому назначили срок, ваши думные бояре и вся ваша московская земля кинулись на рыцарство царя Владислава, а что ваша измена обрушилась на ваши же головы, то это показывает, что Бог произнес против вас праведный свой суд. Теперь вы, как видим из вашего письма, не только обвиняете в измене польский и литовский народ, но рады бы весь мир привлечь в товарищество с вами и найти людей, подобных вам в измене. Вы нас привлекаете прежде всего к тому, чего никогда не делали ни наши предки, ни мы, и чего не будут уметь делать и наши потомки. Как никакой народ не пошел в сообщничество с вами по измене, так и мы не пойдем, и при Божией помощи удержим царю Владиславу эту Московскую крепость и столицу. Он имеет право на вас, как государь, которому вы присягали на верность и подданство. Через него Бог вскоре смирит гордые и твердые ваши выи и укротит ваши бесчестные бунты, омерзевшие Богу и людям». /Коммент. Важно отметить, что стало традицией именовать события последнего этапа Смуты, особенно коллизии, связанные с «Тушинским вором», как «польскую интервенцию» и «освободительную войну против поляков». Это верно, если говорить об общей направленности интервенции, ее движущих политических силах, интересах и пр. Однако такое именование интервентов, практически участвовавших в событиях 1610–1612 годов, в частности «кремлевских сидельцев» едва ли приемлемо. Дело в том, что реалии 1610–1612 годов свидетельствуют о преобладании в войсках литовцев, украинцев, белорусов (или, точнее, русских, живших на территории современной Белоруссии), а также французских, немецких, шведских и прочих наемных воинов. Поляков было меньшинство. Эта корректива кажется важной, во-первых, потому что она разрушает сложившийся стереотип русско-польских отношений, целенаправленно
Кульминацией прожитых суток становился вечер. Вечер – это когда за окном темнело, папа садился на диван и смотрел в ящик, на боку которого мелькали цвета, блики, тени, лица, возможно, человеческие, металлические мертвые голоса говорили какую-то чепуху, звучали неприятные громкие звуки, особенно в тот момент, когда папа выдыхал: «Ну, вот, Родя, наконец, и «Время». Собак там почти не показывали, а если и показывали, то они его не волновали, потому что были не живые, от них ничем не пахло, и его совсем не тянуло переотметить после них свою территорию. Он ложился на диван рядом с папой, долго устраивался, уминая лапами удобную ложбинку, прижимался к нему и, вздохнув, как человек, который потрудился на славу и, наконец-то, заслужил отдых, начинал в полной мере наслаждаться покоем, теплом, любовью. Оглядевшись вокруг, проверив, всё ли в комнате в порядке, не грозят ли папе угроза, подвох или неприятность, он устраивал свою голову у него на коленях, так, чтобы было удобно его видеть, и начинал на него смотреть. Родик знал, что этот папа – не его родной папа. Его родной папа был, кажется, большим, чуть прихрамывающим черным псом с белой грудью и порванным ухом. Но Родя его плохо помнил. Он также знал, что новый папа – не папа, а «Захар Матвеевич»: так его звали остальные люди, которые оказались не такими уж плохими и злыми – никто из них не бил его, не гнал, не кидал в него палками или камнями и даже не пугался его. Сначала Родик удивлялся и непроизвольно поджимал хвост – не от страха, ибо он не был трусом, а из-за осторожности, которая ведь никогда не помешает. Потом привык. Что такое «Захар Матвеевич» он не понимал, но догадывался, что это хорошее слово, так как произносилось этими другими людьми ласково, тихо и с уважением.
Лежа на диване в эти прекрасные вечерние мгновения, Родик думал. О чем он думал, я не могу вам сказать с абсолютной точностью. Скорее всего, он и сам бы не сформулировал свои мысли. Они были отрывочны, но глубоки по смыслу. Так, часто приходило в голову: зачем папа каждый день покупает ему колбасу? Есть такой удивительный, шикарный деликатес, при одном воспоминании о котором его желудок начинал содрогаться в сладостных спазмах, так обыденно питаться этим редкостным продуктом каждый день, а не получать его как дар небес раз в полгода, а то и раз в жизни – кому как повезет, – казалось ему недопустимой и никому не нужной роскошью. Или он начинал испуганно размышлять, а вдруг папа встретит на улице какую-нибудь никчемную собачонку, сжалится над ней по своей простоте душевной и пригласит к ним домой? Конечно, Роде было бы веселее: казалось забавным повозиться с этой непрошеной гостьей, поучить ее уму-разуму, возможно, оказать незначительную услугу… Но сам факт появления пусть ущербного, пусть нелепого, пусть жалкого, но конкурента опрокидывал все доводы pro и оправдывал всесилие одного, но мощного довода contra. Иногда ему казалось, что папа его меньше любит, и это подозрение приводило в отчаяние. Однако такая мысль посещала Родю нечасто. Зато почти каждый день он корил себя, что недостаточно заботлив, недостаточно услужлив и, вообще, он не в состоянии хоть как-то ответить достойным образом на всё то добро, на то счастье, которые дарил ему каждый день его новый друг. То, что друг, Родик понял уже на первых минутах их знакомства. Он лишь не подозревал, что на свете бывают такие преданные, такие всесильные, такие мудрые и хорошие друзья. И осознание своей беспомощности, своей ущербности в деле выявления искреннейшей благодарности угнетало его.
Порой, лежа вечером на диване, положив голову на колени «хозяина живота его», наслаждаясь прикосновениями к своей голове пальцев и ладони этого человека и погружаясь в дрему, Родик иногда вспоминал другие руки, других людей, другую жизнь. От таких воспоминаний он моментально просыпался, уши непроизвольно вытягивались в тревожную стойку, хвост напрягался, выказывая непоколебимую готовность всего собачьего его существа к отпору, и грозный рык непроизвольно вырывался из самых глубин его многоопытного нутра.
– Ну что ты, что ты, успокойся. Я же с тобой, – слышал он спокойный голос и, глубоко-глубоко, облегченно вздохнув, расслаблялся, закрывал глаза и продолжал свои размышления.
– Я спокоен, я спокоен, только ты, того, не переставай почесывать меня за ухом. Вот так.
Здравствуй, свет мой, Батюшка, Сереженька милый!
Я совсем уж заскучал, но, надеюсь, скоро смогу обнять тебя, и мы выпьем. По случаю нашей встречи я куплю коньячку – помнишь, как в последний раз, когда ты принес вместо своей чекушки бутылку коньяка, а Тата, по привычке, приготовила на закуску винегрет и селедку с лучком и отварную картошечку с укропом, и мы пили коньяк, а закусывали селедкой с винегретом (точнее, пил ты, а я, дураком был, лишь пригубил). Незабываемый вкусовой букет!
Я рад, что Тата понемногу, как писал мне Николенька, выходит из своего состояния. Лишь бы опять не сорвалась. Ты слышал про Иру? Я безумно рад!!! Дай Бог счастья моему мальчику.
Короче, я начинаю мало-помалу жить вашей жизнью. Долго раздумывал, мучился, сомневался, но как-то помимо моей воли и моего разумения, сознание стало само перестраиваться, и то, что пару месяцев казалось неразрешимой проблемой, постепенно теряло черты проблематичности, но приобретало привлекательность. Что бы ни ожидало меня на воле, в любом случае – это жизнь, в которой и трудности – счастье.
У меня ничего особенно нового. Режим ужесточили, шмонают по полной программе, часто среди ночи, чего раньше не было. Но меня это и не пугает – прятать всё равно нечего, зря все эти вертухаи стараются, – и даже не раздражает, потому что знаю, скоро всё это кончится. Одно расстроило: помнишь, я тебе писал об «особенностях» нашей библиотеки, где я искал одно, а нашел совершенно другое. Так вот, библиотекаршей была милейшая старенькая женщина, в книгах ничего не смыслившая и, думаю, даже не очень-то и грамотная. Безобидная, тихая старушка, чистенькая, прозрачная. Ее арестовали. Говорят, якобы за то, что хранила антисоветскую литературу. Бред, как, впрочем, и всё остальное. Жаль ее. Куда ее могут сослать из нашей берлоги, ума не приложу, разве что в пески Средней Азии. Загубят…
Так что библиотеку сейчас вычистили, но я в ней не нуждаюсь. Ты будешь смеяться, но из читателя Ваш покорный слуга переквалифицируется в «писателя». Пришла в голову одна вздорная идея: сопоставить деспотические формы правления с тираническими. Дело в том, что греки в понятие тирания вкладывали иное содержание, нежели мы – люди Нового времени. Для современников Аристотеля тиран – отнюдь не обязательно жестокий, кровавый диктатор, как принято считать сегодня, то есть не деспот . Деспотия – это – да, это не только абсолютная, часто тоталитарная власть, но управление государством и подданными по принципу управления хозяином своими рабами. Однако деспотия – законная власть. Тирания же у греков – власть по своему генезису незаконная . Тираном мог быть и вполне вменяемый, гуманный представитель элиты (как, например Клисфен Сикионский), силой, обманом, хитростью, подкупом присвоивший власть, по праву ему не принадлежащую (как, скажем, Фрасибул в Милете). Часто это были аристократы высшей пробы, сознательно порвавшие связи со своим классом и с помощью демоса захватившие власть (как Писистрат в Афинах). Иначе говоря, тирания в первоначальном смысле имеет синонимом узурпацию (Наполеон – тиран), тиранию в древнегреческом понимании в чем-то можно сопоставить с римским цезаризмом (это нуждается в проверке!).
Короче, я, во-первых, задумал разобраться с терминологией, классификацией видов и подвидов тираний и деспотий, а во-вторых, сопоставить некоторые аспекты классических деспотий в Ассирии, Вавилоне, государстве Великих Моголов с греческими тираниями в Афинах, Милете, Сиракузах (время Дионисиев Старшего и Младшего, а также Агафокла). Очень интересные могут быть выводы. И очень актуальные. Впрочем, не хочу загадывать и перепрыгивать через «ров фактов». Здесь я, конечно, никакими материалами располагать не могу, лишь набросал схему работы, ее «график», завязал «узелки» на пути размышлений, расставил указатели для поиска материала, который, безусловно, опрокинет первоначальные идейки. Во всяком случае, жизнь на воле засверкала манящими огоньками новых раздумий и оформления их на бумаге, что я очень люблю.
Если же учесть счастливые изменения в жизни Николеньки и некоторый прогресс с Татой, то —… жизнь прекрасна.
Письмо это передаю с Маргаритой. За нее кто-то вступился в Москве, и ее, слава Богу, условно-досрочно освобождают. Через неделю она отправится в путь. Поедет через Питер, где передаст письма моим, а потом – домой в Москву. Больше, надеюсь, про Гришку Отрепьева и Володьку Ульянова болтать не будет. Я же послезавтра отправляюсь – меня зачем-то отправляют – на дальний загот. пункт. Наверное, чтобы похлебал говна поболее перед освобождением. Это – глухомань непроходимая, там даже конвоя толком, говорят, нет, так как бежать немыслимо (как, впрочем, и отсюда). Пробуду там две недели, а по возвращении начну собираться. Надеюсь, к ноябрьским праздникам буду дома. Посему это – последнее письмо.
Обнимаю тебя, друг ты мой верный!
Твой Саня.До встречи!!!