Абраша
Шрифт:
Они сидели одни в большом кабинете с обязательным иконостасом Политбюро, бюстом Ленина и двумя поясными портретами – Ломоносова и Брежнева. Шалва, как всегда, спокойно и тихо, почти без акцента (только «Е» он произносил как «Э»), говорил, как бы размышляя вслух: «Я думаю, нэ надо опять обыгрывать вэс нашэй Зары. Она смэется, но, думаю, нэ приятно это, дама, как никак». Потом он деликатно намекнул, что «врэмэна» меняются, «поосторожней про начальство». И не надо так уж зло высмеивать безграмотность «целевиков»-аспирантов: «нац. меньшинства… дарагой, они же нэ виноваты… Так их учили… Плохо учили…» Кока не спорил: то, что и как говорил Шалва, было разумно и деликатно. Тем более, что, заканчивая беседу, он добавил, хитро улыбаясь: «А впрочэм, вы сами знаете, зачэм мнэ вас учить. Дэлайте, чтобы смэшно было. КВН все-таки…». Кока приподнялся, хотел встать, понимая, что беседа закончилась, но Шалва положил руку на плечо: подожди, мол.
Он тяжело извлек свое грузное тело из просторного кожаного кресла, подошел к окну. За окном мело. Кока краем глаза заметил, что Шалва, стоя спиной к нему, быстрым движением положил в рот таблетку – валидол или что-то в этом роде. Потом он вернулся и сел, но не на свое привычное место за безразмерным типовым номенклатурным столом с зеленым суконным покрытием, а рядом с Кокой. «Слушайте, Николай, – порой акцент совершенно терялся. – А почему бы вам не вступить в партию». Такой оборот не был ожидаем. Впрочем, предложение Шалвы явно не предполагало немедленного ответа. В привычной для него манере он размышлял вслух. – Вы умный, профессиональный ученый, у вас
Быстро стемнело – наступала самая хмурая пора ленинградского года – беспросветный тоскливый декабрь. Шалва зажег настольную лампу. Отчетливо выступившие тени и морщины на синюшном одутловатом лице, мешки подглазий, грустный взгляд выдавали бесконечно усталого, больного человека, с трудом дотягивающего свою ношу до близкого конца. Кока хотел было сказать, что он подумает, что еще – комсомольский возраст, что время есть, что он, наверное, еще не дозрел, то есть выложить весь набор стереотипных отговорок, безличных и не обидных для его визави. Но у него непроизвольно вырвалось, очень тихо: «Шалва Георгиевич, коготок увяз, всей птичке – конец». «И к тому же я брезглив», – это он не сказал, только подумал – обижать Шалву он не мог. Это было бы несправедливо. Шалва долго смотрел прямо перед собой на свои скрещенные опухшие пальцы, наконец так же тихо ответил: «Может, ты и прав. Иди».
В этот последний, по сути, день Абраша не работал. С утра он возился по дому: следовало всё убрать, расставить по местам валявшуюся в прихожей обувь – может, кому пригодится, выбросить давно увядшие осенние цветы, вылить помойное ведро, протереть фотографии родителей, висевшие над его кроватью, и картину, купленную по случаю у знакомого художника – «нонконформиста» после полулегальной выставки в ДК Газа, она висела над столом в кухне – центре его сельской жизни. Затем он тщательно подмел пол, перестелил белье, начисто помыл всю посуду и расставил ее по полкам. Долго думал, что делать с книгами. Они явно никому не нужны. Хотя… хотя, может, Николай возьмет, он – эрудит, у него большая библиотека. Да и религией он явно интересуется, у них порой заходил разговор на эту тему, и Николай проявлял не только осведомленность, но имел свою, оригинальную точку зрения по многим вопросам, волновавшим Абрашу. Он так и написал на клочке бумаги: «Книги Николаю!». Долго стоял и смотрел на свою неоконченную рукопись. «Хроника времен Анны Иоанновны». Сжечь? – Кому она нужна! – Пожалел – перевязал бечевкой, отложил к книгам: – «Николаю. Будет желание, почитай. Не будет – хорошо на растопку». Потом он поужинал. Хотел выпить, даже налил две трети граненого стаканчика – свою привычную дозу, но… не пошло. Пришлось через горлышко вылить обратно в бутылку. У него давно не было аппетита, даже чай, приготовление которого с юности было его любимым делом – только он – Абраша – знал необходимую пропорцию цейлонского, индийского и грузинского сортов, – даже чай он пил без удовольствия. Вот и в тот вечер он наскоро поужинал, всё за собой убрал – назавтра он должен был ехать к Давыдычу натощак, и кухонные принадлежности ему уже были не нужны, в ближайшее время, во всяком случае, всё привел в порядок и вышел на крыльцо. Дождь поливал с методичностью тупого исполнителя, которому Некто поручил работу, никому не нужную, бесцельную, «сизифову» – чтобы отделаться, – но этот исполнитель, воодушевленный доверием, никак не может уняться, остановиться, ибо в этом случае он теряет значимость в своих глазах. Короче – как из ведра. Ветра не было, поэтому под навес крыльца не заливало, и Абраша смог сесть на табурет, прижавшись спиной к входной двери. Он смотрел на плотные, частые струи дождя и думал, что и через неделю, и через год они будут в положенное время радовать, озадачивать, огорчать жителей этого поселка, и других поселков, и не только поселков, но и городов, ферм, деревень и хуторов. Он думал также о том, что по теории вероятности будущий год будет грибной. Жаль, что он не показал Алене, да и Олежке свои потайные места, пропадут грибы. Потом он вспомнил Клеопатру. Ну, ничего, она в надежных руках. Николай – нормальный мужик. Потом он ни о чем не думал, а просто смотрел на дождь. Стемнело окончательно. Мерный стук капель по навесу крыльца, журчание ручейков, сбегавших со стоков крыш в наливные бочки, шелест непрерывного дождя, – всё это убаюкивало, но Абраша спать не хотел. Он знал, что не уснет, промучается, ворочаясь с боку на бок, вставая, чтобы напиться, и снова ложась, пытаясь отогнать свои мысли, прекрасно понимая, что сделать это не в его силах.
… Жаль, что на мне прервется мой род, исчезнет моя фамилия. Жаль. Впрочем, может, выкарабкаюсь, родит мне Алена мальчика – здорового, крепкого, кило так три с половиной или больше. И фамилия сохранится, и будет карапуз бегать по дому, шлепая босыми ногами по чистому выскобленному полу моего сруба… Кто знает…
Николенька не впервые участвовал в разговоре, вернее, сидел за столом, а не рядом на ковре, играя с подарками дяди Сережи, или лежа в кровати, засыпая под мерный рокот мужских голосов, иногда освежаемый возгласами мамы, прерываемый позвякиванием сдвинутых рюмочек или перезвоном курантов старинных напольных часов, являвшихся гордостью семьи, доставшихся в наследство от знаменитого прадедушки, переживших революцию, военный коммунизм, соблазны «Торгсина» в голодную пору, блокаду и, несмотря ни на что, поражавших точностью хода и мелодичностью боя. И хотя раньше он почти не принимал участия в беседах, в его сознании варился тот настой размышлений, сомнений, догадок и разочарований, который был замешан на случайных репликах, длинных, не всегда понятных монологах, произносимых чаще всего дядей Сережей, коротких папиных аргументах или точных острых вопросах его мамы. Сначала он не понимал, к чему эти споры: «Ну чего говорят, говорят, свет зря жгут, только глаза слепит, говорят, когда все люди давно уже спят!», – затем всё настойчивее пытался понять, почему все эти полуночные, страстные споры вращаются вокруг одного стержня, так или иначе возвращаются к одним и тем же проблемам, затрагивают с разных сторон, казалось бы, узкий, но никак не только не разрешаемый, но даже не убавляющийся круг вопросов. Однако со временем и он – Николенька втянулся в этот магический круг, и его засосал омут непонимания, с естественным непреодолимым желанием из него выбраться, найти опорную «кочку», при помощи которой можно сделать хотя бы одно высвобождающее движение наверх, один шаг по направлению к истине; но при каждом таком усилии нащупать логическую опору, при каждом повороте его мысли, равно как и мыслей его родных, этот омут засасывал всё глубже, и становилось очевидным для его разума и естественным для его чувствования, что никогда ни он, ни его родные, ни нация, ни человечество из этого омута
«Старый Новый год, и – обрезание Иисуса… «Не нарушить закон пришел Я, но исполнить»… С самого раннего детства запомнились эти слова, и, как зерно, случайно уроненное на влажную теплую рыхлую почву, дает совершенно неожиданные побеги, так и эта простая и ясная мысль проросла в систему мировоззрения, мировосприятия, мироощущения взрослеющего Николеньки.
То, что Христос был евреем, было ясно. В детском сознании Николеньки эта истина удобно улеглась и срослась с другими жизненными аксиомами. И когда кто-то выказал недоумение, перешедшее в раздраженное отторжение такой «нелепой» идеи, он задал абсолютно естественный вопрос: «А если не еврей, то кто же?» – собеседник изумленно раскрыл рот и быстро растворился в задымленной, прокуренной комнате среди Кокиных ровесников – одноклассников. Надо сказать, что в школе он никогда не встречался с откровенным антисемитизмом. Школа считалась элитарной, в ней преподавали замечательные учителя, особенно блистательные в гуманитарных предметах – истории, литературе, иностранных языках. Да и одноклассники его были, в основном, из интеллигентных кругов. При всем при этом довольно рано Кока стал замечать, а затем всё более убеждаться в том, что даже самые умные и начитанные его сверстники никогда не заглядывали в ту область. Для всех остальных это была terra incognita. Христос, иудеи, христианство, апостол Павел, Иоанн Златоуст, антисемитизм… Это было не только «запретным плодом», что само собой разумеется, но и неинтересным, ненужным, старомодным. «Опиум», одним словом. То ли дело покопаться в перипетиях битвы при Аустерлице или поспорить о месте Каховского в декабристской среде… Для Коки же история и проблематика иудеохристианских отношений стала со временем «естественной средой обитания». И фундаментом для все усложнявшейся конструкции его открытий, а следовательно, новых недоумений, сомнений, новых открытий, и краха оных, была истина, что Иисус – еврей. Если Христос иудей, то почему христиане антииудаисты? Впрочем, эта коллизия довольно быстро отпала, решилась в силу очевидной нелепости ее возникновения в Николином сознании. Зато следующую ступень так быстро преодолеть не удалось: почему христиане антисемиты. Противоречия на уровне противоборства религий, теологических постулатов, концентрировавшихся в главной точке системы координат: Мессия ли Иисус – явление естественное и закономерное. Так же очевидно было и то, что иудаизм и христианство непримиримы. Долгое время эта непримиримость казалась естественной, хотя постепенно аксиома превращалась в теорему, доказать которую, судя по словам взрослых, было невозможно «по определению» – это папины слова.
Антисемитизм в эту схему не вписывался. Католики били гугенотов и наоборот, но никогда не истребляли, скажем, испанцы голландцев только потому, что последние – голландцы. Затем пришла новая проблема: почему евреи считаются «богоубийцами». Впрочем, это случилось значительно позже. Сейчас же Кока впервые столкнулся с новым кругом вопросов: антисемитизм – антиеврейство, евреи – выкресты…
… Не впервые принимал он участие в разговоре взрослых. Но именно этот вечер запомнился на всю жизнь. Запомнился не только потому, что он сам участвовал в беседе, переходящей порой в спор, что само по себе было редкостью – родители, как правило, не допускали его активного вмешательства, и не из-за главных тем разговора, которые тогда волновали Николеньку. В памяти застряла ранее неведомая атмосфера раздражения и неясной тревоги.
Дядя Сережа продолжал растолковывать папе различия между антиеврейством и антисемитизмом. В принципе он говорил правильные и простые вещи – Коке было странно, что он сам до этого не додумался ранее – различия лежали на поверхности, – но папе, почему-то, «Батюшкины» рассуждения не нравились, и он несколько раз норовил прервать дядю Сережу каверзными вопросами или провокационными репликами. Мама пыталась сглаживать острые углы. Дядя Сережа, как будто не замечая этого, гнул свою линию. Он был прав: враждебность одного народа или этноса к другому, расовая нетерпимость, религиозное соперничество – явления, характерные для всей истории человечества. Юдофобство – грех. А русофобство? В русской семье брак сына с еврейкой часто воспринимался как беда или позор. А в еврейской – вспомните Шолом-Алейхема: какое горе в семье Тевье-молочника случилось, когда его дочь заневестилась с русским парнем – хорошим парнем, «своим», но русским. Любая нация стремится к выживанию и, следовательно, сохранению самоидентификации. До определенной черты – это нормальная положительная тенденция, но так же, как недостатки суть продолжение достоинств, при интенсификации этих тенденций они превращаются в грех, преступление. Далее, эти явления – всегда локальны во времени и в пространстве. Традиционно напряжение между армянами и азербайджанцами. Но они территориально ограничены. Попробуй найти антиармянские настроения в Ирландии! Или антиирладские в Азербайджане. Как бы ни непримиримы были отношения между жителями Эллады и Рима, особенно между интеллектуалами, где они ныне? Как уж враждовали немцы и французы во второй половине девятнадцатого века? – Прошло всего одно столетие и где эта вражда? Антисемитизм же как был у Иоанна Златоуста, так есть и во времена Третьего рейха или Политбюро. Только размеры, масштабы и мастерство исполнения совершенствовались…
Спорить с этим было бессмысленно, да и никто и не спорил.
Любые национальные конфликты всегда причинно обусловлены, всегда преследуют какие-то цели. Причины могут быть надуманные, цели – ложные, но всё равно, эти явления имеют свою логику, как правило, ложную или извращенную, но логику, свой фундамент, локализующийся в сознании. Это очень важно – в сознании! Антисемитизм всегда подсознателен, алогичен, не имеет причин, границ во времени и в пространстве. Представь, – разгорячился Батюшка, – государство Израиль огромным фантастическим ковшом переносят куда-то в Латинскую Америку. Конечно, не дай Бог куда-то сдвинуть единственный малюсенький островок цивилизованного нормального мира среди моря средневекового мрака и дикости от Мавритании до Пакистана. Но – представь! Что – арабские террористы полетят через океан взрывать еврейских поселенцев где-то в Патагонии? Да никогда! Идет жесточайшая, варварская война за территории, на которые, честно говоря, обе стороны и еврейская, и арабская имеют определенные права. Все эти безголовые палестинцы и прочая нечисть совершают бесчеловечные акты. Уничтожая ни в чем не повинное мирное население, они совершают преступления против человечности, но они глубоко убеждены, что ведут справедливую, как им кажется, борьбу за свое государство на своей территории. То есть эта война имеет свою логику – весьма спорную, свои причины, преследует свои цели; она ограничена пространством и временем. Все преследования, скажем, иудеев на протяжении столетий в Европе имели религиозные мотивы, корни, цели. Крещеный еврей – уважаемый член общества, подчас занимавший самое высокое положение при Дворах властителей Европы. Как бы ни была жестока испанская инквизиция, но никогда ее внимание не привлекали иудеи – их изгоняли, их выдворяли официально или неофициально, но на пытки или костер не обрекали. На евреев-иудеев не распространялась власть инквизиции. Инквизиция боролась с ересью, но не с другой религией. Мараны – вот клиенты Томаса Торквемады. И то, если возникали подозрения или поступали доносы, что новообращенный иудей тайно исповедует иудаизм, то есть – еретик.
Совсем другой пример: другая эпоха, другая страна, другая среда – Россия, начало двадцатого века, погромы в местечках. Общеизвестно, что иногда на воротах или заборах домов, где жили еврейские семьи, появлялись нарисованные мелом кресты. Это случалось, как правило, перед началом погрома, и рисовали эти кресты соседи, желавшие спасти несчастных; обычно сами евреи предпочитали любые мучения, даже смерть предательству своей религии. Это было в крови нации и обеспечило ей такую жизнестойкость. Так вот, эта пьяная, озверевшая толпа погромщиков, увидев крест на воротах или прикрепленную бумажную иконку, не трогала этот дом и его обитателей, хотя все прекрасно знали, что в нем живет Абраам Моисеевич с Цилей Соломоновной и семью жидятками. Крест! Крещеный еврей – уже не изгой, он равноправный член общества.