Абрикосовая косточка. — Назову тебя Юркой!
Шрифт:
Парень всем телом наваливается на ручку. Течёт вода. Но Руслан не пьёт: пора уходить.
Мы идём дальше по узкой улочке, не оборачиваясь. «Стрельцы» могут напасть и сзади, но наши спины надёжно охраняют девчонки. Они предупредят криком в случае чего.
За углом с забора чуть не на головы нам спрыгивает Вовка.
— Ух! Еле догнал! — Вовка тяжело дышит. — За вами Макар из окна наблюдал. Честно! С телефонной трубкой. Вы пошли, он трубку повесил. Честно!
— А ты в школе прятался? — спрашивает Сашка.
— Брат
— Ладно, ходи! — великодушно разрешает Сашка.
На лице у Сашки солнце, в руках штык. Так, наверное, учатся ходить в атаку.
ВОВКИНА ТАЙНА
Продать на базаре хотя бы свою собственную хлебную карточку — надо уметь. Я продаю первый раз в жизни, и мне стыдно даже торговок газетами. Голоса у них простуженные, за пазухами пачки газет. Газеты прошлогодние. Их не читают. Их берут на курево.
Базар шумит. Просто удивительно, сколько здесь народу! Многие пришли сюда послушать единственный в городе громкоговоритель, узнать новости с фронта, другие толкутся просто так, наскучило жить в одиночку на целой улице.
Рядом со мной старая женщина, повязанная дырявым шерстяным платком. Она тоже стоит в стороне и что-то прячет в рукав пальто.
— Что у вас? — интересуюсь я. Спрашивать всегда легче, чем отвечать.
— Часы, от мужа остались. Он машинистом был…
Женщина показывает серебряную луковицу.
— «Павел Буре»! — чмокаю я губами с видом знатока. — Отличная машина!
— Ходят-то минута в минуту! — оживляется женщина. — Мужу на свадьбу подарили. А разве кто понимает.
— Вы не держите часы в кулаке, — советую я. — Их никто не увидит. Пускай на цепочке висят. Вот так! Товар лицом показывать надо.
— Сын из госпиталя письмо прислал, — продолжает женщина. — Письмо от него, а рука чужая. По-чужому написано. У сына буковки острые, а на письме кругленькие. Пишет, чтоб не волновалась. Плохо ему! Мать-то не обманешь. У тебя-то есть мать?
Я молчу. Какое ей дело, кого у меня убило, кого покалечило?
Из толпы неожиданно выныривает Вовка. Руки у него пустые. Значит, уже продал лампочки, которые вывернул вчера в подъезде серого дома.
— Всё стоишь? — удивляется он.
— Никто не спрашивал.
— Давай сюда! — бодро говорит Вовка и вырывает карточку. — Так. Прикинем. За два дня получено вперёд. Минус восемьсот грамм. Так. Раз, два, три… — он шевелит губами, закатывает глаза, складывая граммы в килограммы, и быстро всё переводит на деньги.
— Шестьсот рублей.
— Отец пятьсот велел принести! — объясняю я.
Меня поражает способность Вовки молниеносно переводить, или, как он сам говорит, «перелицовывать» хлеб на деньги, деньги на табак, табак на водку, в любом порядке и в любом количестве с точностью до червонца.
— Мы пять бумажек и отдадим, — подмаргивает
— Само собой.
— Учись таблице умножения, — говорит Вовка, поднимает над головой карточку и орёт на весь базар: — Кто хочет есть хлеб иждивенца?
Женщина смотрит на него с осуждением и опять прячет часы в рукав пальто.
— Двуличный! — подзываю я Вовку. — Продай заодно тётенькины часы, «Павел Буре»… Мужу на свадьбу подарили.
Вовка берёт часы, крутит около уха, к чему-то прислушивается и возвращает серебряную луковицу обратно.
— Ходят правильно, но не могу. На базаре свои законы. Мое дело — фонарики, ролики, шнур для проводки.
— Сын у меня в госпитале, — точно оправдывается женщина. — Посылку хочу собрать.
Вовка опять берёт и опять возвращает часы.
— Ладно, скажу кому надо!
Он уходит.
— Только чтоб по совести! — предупреждаю я.
Женщина смотрит на меня благодарно.
«Сейчас начнёт расспрашивать!» — со злостью думаю я.
И точно. Женщина сочувственно интересуется:
— А почему, сынок, в школу не пошёл?
Вот всегда так! Поможешь, а они и рады. Такой уж народ эти женщины! Почему, почему? Ну, расскажу ей про мачеху, про школу, про то, что мы строиться будем и я добываю деньги на покупку цемента. Она посочувствует, похлюпает носом. А потом? Зачем оно мне, это её сочувствие? Разве после него легче жить? Наоборот, труднее.
— Понимаю! — не унимается женщина.
Что она может понимать?
— Теперь у каждого своё.
Мне надоели подобные разговоры.
Вовка моментально продал карточку и вернулся с двумя мужчинами. Одного я знаю. Зовут его дядей Ваней. Лицо у него в красных прожилках пьяницы, голос сиплый. Дядя Ваня торгует махоркой. Сегодня, видно, у него нет товара, и, чтоб не терять даром дня, он ходит на подначке у «часовщика». Так называются спекулянты, перепродающие часы.
«Часовщика» я вижу впервые. Правый рукав пустой, засунут за офицерский ремень, на голове танкистская фуражка. Он смотрит на тётку с усмешкой. Глаза у него хитрющие, точно он перевесил всех людей на весах и знает каждому цену.
«Часовщик» молча берёт часы и отсчитывает четыреста рублей.
— Яшка! У неё сын в госпитале, — бубнит Вовка.
Яшка молча дает ещё три сотни.
— Спасибо! — улыбается женщина. — Думала, совсем ни с чем вернусь. Сын-то у меня тоже в такой фуражке.
— Что? — голос у Яшки низкий. — Он танкист?
— Не знаю. Фуражка у него такая же, с чёрным.
— Танкист, значит! — решает Яшка. — А кто? Водитель, стрелок?
— Бог его ведает. По радио что-то передает.
— Стрелок-радист! Эх, мать, надо знать такие вещи. — Яшка наматывает на единственную руку цепочку от часов. — Вот что. Ты, мать, стой здесь! Никуда не уходи! Часы я — айн момент и побоку. Сколько дадут, столько и принесу.