Абрикосовая косточка. — Назову тебя Юркой!
Шрифт:
Доска.
Доска.
Еще доска.
Работа однообразная. Я не боюсь физического труда — в колхозе научился не разгибать спины до вечера, но мачеха сдаёт.
— Сердце закололо! — говорит она и присаживается на бревно.
Из коробки, припадая на костыль, выходит отец. Он озирается. На улице никого нет. Не хромая, он подходит к нам.
— Что с тобой?
— Так, немножко, — морщится Анечка.
Из окна выпрыгивает Сашка. Лицо у него довольное, ноздри вздрагивают.
— Люблю, когда сосной пахнет!
Он
— Строителем будешь, архитектором, — говорит отец и гладит его по вихрам.
— Нет! Я плотником хочу! Эх, топориком тюк-тюк… Здорово так! Честное слово! Дерево, оно как живое. Пахнет мирово!
Сашка опять нюхает руки.
— Гришка, — говорит отец и закуривает.
Мне обидно: договорились вместе бросать курить, я-то сдержал свое слово, а он…
— Гришка, ты слышишь?
— Чего тебе?
— У тебя нет знакомого, которому тёс нужен?
— Не знаю я никого.
— Ты же по базару целыми днями ходишь.
— Я бы не ходил, сам заставляешь.
— Опять за своё! Я тебя почему на базар посылаю? Тебя никто не знает. Подумаешь, пацан. А я на виду, неудобно мне.
— Нахватаю двоек за четверть, — ворчу я.
— В следующей исправишь. Была бы охота учиться! Одним днём больше, одним меньше. Мм-да… Зато, видишь, ещё машину тёса отхватили.
— Нужен твой тёс!
— Эх, Гришка! В твои годы я тоже думал, что мне ничего не надо. Другим дома строил. А как насмотрелся в войну… Мне-то никто не выстроил. Свой угол — великая вещь! Кончишь десять классов, выучишься и, куда тебя судьба ни забросит, по каким дорогам ни протащит, всегда будешь знать, что у тебя есть свой дом. И для тебя этот дом выстроил я. Спасибо не раз скажешь.
— Я бы тоже всё время дома строил! — раздается голосок Сашки. Он качается на конце доски, как на качелях. — Всем бы, всем людям дома построил. Живите на здоровье!
— Познакомься с кем-нибудь, — просит отец, — кто перепродает.
— Ладно! Приведу одного, — вспоминаю я про Яшку.
Отец наклоняется ко мне.
— На завод стекло пришло, целый вагон. Обещали ящик.
— У тебя же есть!
— Не ори! Обрадовался! Есть, есть! Упустим случай, фигу с маслом дадут.
— Зачем тебе столько?
— Продадим! Подожди, не корчь морду! Ты думаешь, за десять тысяч ссуды дом настоящий выстроить! Слушай! Перекрытия поставить — деньги нужны? Нужны! Даром, что ли, на тебя будут работать? Черепицу купить! Ты будешь слушать? А штукатурка? А извёстка? А дранка? А паровое отопление?
Его слова прерывает треск — ломается доска, на которой раскачивался Сашка.
— Доигрался!
Отец вскакивает.
Сашка смотрит виновато.
— Сломал — и хорошо! Будет чем сегодня печку топить. — Я хочу поднять обломок доски.
— Но, но! — говорит отец и наступает на обломок. — Больно жирно по нашим временам
Отец направляется к коробке. Он сильно припадает на костыль: по улице идёт кто-то.
ДРОВА
— Гляди, на третьем этаже стул! — вырывается у Вовки радостный крик.
Я смотрю, куда он показывает пальцем, и действительно вижу на балконе плетёный стул. Видно, во время пожара ветер дул в лоб дому, забивая языки пламени внутрь здания. Поэтому и уцелели подоконники, цветочные ящики по краям балконов и стул.
— Была не была! — решаюсь я и бегу по тавровой балке через пропасть. Подо мной метров восемнадцать. Если оступишься, костей не соберешь. Внизу ржавые прутья обвалившихся железобетонных перекрытий.
Балка начинает раскачиваться. Из стены сыплются кирпичи. После пожара раствор, связывающий кладку, часто превращается в труху. Последние метры… И я вбегаю на балкон.
— Ух! — мне даже жарко, я не чувствую веса собственного тела. В риске есть свой смысл. Нервы напряжены до предела, потом наступает расслабление, и ты как-то по особенному остро чувствуешь, что живёшь. Каждой клеткой чувствуешь солнце, воздух.
Теперь наступает очередь Вовки. Ему на завод идти во вторую смену. У нас есть несколько часов.
— Беги быстрее! — кричу я. — Когда медленно идёшь, балка сильнее раскачивается, равновесие труднее держать.
Вовка опускает на балку одну ногу, затем вторую. Стоит несколько минут.
— Всё! — вздыхаю я. — Сразу не решился, всё! Это как на вышке для прыжков.
— Гришка! — кричит Вовка. — Я внизу буду собирать!
И прежде чем я успеваю ответить, Вовкина телогрейка скрывается в пролётах лестничной клетки.
— Двуличный! Опять испугался!
Вовка делает вид, что ничего не слышит, и даёт сигнал, чтоб я приступал.
Я вынимаю из-за пояса ломик и отрываю ящик для цветов, пристроенный сбоку балкона. Ящик с треском летит вниз. Вовка доламывает его топором. На снегу остаются чёрные кляксы земли.
С трудом отрываю обгоревший подоконник. Всё это пойдёт на топку. Дома два дня не топили, а на улице мороз двадцать градусов, да ещё с ветерком. Окно в комнате огромное, второй рамы нет. Вода за ночь замерзает.
Вскоре на четвёртом этаже не остается ни куска дерева.
Я перелезаю через перила, сбрасываю ломик на третий этаж, потом повисаю на руках, раскачиваюсь и прыгаю на балкон.
Первым делом осматриваю стул. Он совсем ещё новый, крепкий. Одна ножка чуть-чуть обгорела.
Стул летит в глубокий сугроб.
— Двуличный, не трожь! — предупреждаю я.
Ещё полчаса, и я на втором этаже. Внизу уже внушительная куча дров. Я, как саранча, обгладываю развалину. После меня остаётся голый камень.