Абрикосовая косточка. — Назову тебя Юркой!
Шрифт:
Только ты стой и ни шагу! Запомнила? Стой насмерть!
— Камедь! — сипит презрительно дядя Ваня и сплёвывает себе под ноги. — Ты чего, Яшка, сдурел? Дай по бумажке хоть заработать.
— Заткнись! — Яшка оборачивается к партнёру. Глаза у него злые. — Спекулянтская твоя душа! Ты своё получишь, понял?
Дальше мы не слушаем, протискиваемся между ларьками и оказываемся среди прилавков, где продается молоко, горячий борщ, хлеб, блины из картофеля, связки лука. Настоящая обжорка! Люди едят жадно, поспешно, точно боятся, что улетучатся калории.
— Ты не передумал? Как договорились? — говорит Вовка, отдавая мне деньги.
— Сказал же тебе!
Я откладываю одну сотню.
— Порядок! — Вовка от радости потирает руки. — У меня тоже тридцатка заначена!
Мы долго торгуемся с носатой торговкой. Она наливает, нам по миске щей из глиняного горшка, обмотанного старым одеялом, бросает по куску подозрительного мяса. На остальные деньги покупаем кусочек сала, два ломтя хлеба и горку картофельных оладий.
— Всё-таки хорошо жить на белом свете! — мычит Вовка, уплетая щи. — Представляешь, до войны отец со мной в Евпатории в ресторан пошел. Дурак я тогда был страшной силы! Представляешь, один лимонад пил.
— А кто был твой отец до войны?
Я ем ещё быстрее Вовки.
— В обкоме работал. На «эмке» ездил. Представляешь, лимонад!
— Я тоже, когда за хлебом ходил, довески на землю бросал. Зажрались мы тогда.
— Точно! — соглашается Вовка.
— А в армии твой отец кем был?
— Комиссаром полка.
— Чего же за него пенсию не дают?
— Ты никому не скажешь?
Вовка вдруг перестает есть, лицо у него краснеет.
— Честное слово!
— Подожди, не жри! — говорит он и отодвигает от меня оладьи.
— Говори быстрее! Оладьи остынут.
Я подвигаю поближе к себе капустный лист с дымящимся картофелем.
Но Вовка долго молчит, сопит, моргает глазами, точно старается сдержать слёзы. Я чувствую, что он не решается сказать что-то очень важное, секретное.
— Ну! — тороплю я.
— Может, слышал, был такой предатель Власов? — наконец выдавливает из себя Вовка. — Генерал был, а предатель! Если бы ты знал, сколько эта сука людей сгубил.
— Знаю! Отец рассказывал. Они одного власовца в плен взяли и из автомата тр-р-р-р-р-р… Таких в плен не берут. Я бы сам всех предателей тр-р-р-р-р…
— Я бы не убил! — вздыхает Вовка. — Знал бы ты, как мне нужен хоть один живой власовец!
— Зачем?
— Я бы его, гада, допросил, пускай он правду о моём отце расскажет!
На глазах у Вовки слёзы, щека дёргается.
— Ну!
— Представляешь, мать полицаи били. Мы еле от гестапо ушли, а отца… Его предатели убили, в спину.
— Не ври! Откуда знаешь?
— Шофёр из политотдела рассказывал матери. Шофёр выскочил. Партийные документы вывез. Теперь докажи!
— Шофёра надо попросить!
— Мы даже его фамилии не знаем.
— Да!
— Может быть, не всех предателей сразу убьют? Может, хоть одного в тюрьму посадят? — с надеждой говорит Вовка и вдруг деланно улыбается, внимательно, с опаской смотрит на меня, точно спрашивает:
— Предателей в плен не берут, их убивают! — говорю я и отвожу глаза.
— Вот расскажи кому-нибудь, — идиотски улыбается Вовка, — не поверят. Верно ведь?
— Верно! — успокаиваю я друга.
Есть почему-то не хочется. Нет, голод чувствуется по-прежнему, а есть не хочется.
«Бывает же так! — думаю я. — Расскажи кому-нибудь, что жрать хотел до смерти, а в глотку ничего не лезло, тоже ведь не поверят…»
КОРОБКА
Неуклюжий, похожий на бульдога трофейный «фиат» долго разворачивается, чихает дымом, осторожно выкатывается на улицу и скрывается за углом. Во дворе остается гора досок. «До вечера придётся таскать! — прикидываю я. — А сегодня в классе новое правило по алгебре объясняли».
Из нас, четырёх друзей, регулярно в школу ходит один Руслан. У него даже учебники есть и настоящие тетради. Вовка, наоборот, бросил школу окончательно. Он мать кормит. Без специальности это разве легко? На лампочках много не заработаешь. Их теперь замыкают в проволочные колпачки. Управдомы не дураки, чтоб по пятьдесят рублей каждый вечер платить.
Меня отрывает от школы стройка. То бегаю в банк занимать очередь на получение ссуды, то рыскаю по самолётному кладбищу, ищу шасси для тележки — песок возить.
Обиднее всего за Сашку. Он с портфелем в руках каждый день идёт в школу, но вместо классов попадает к нам на участок. «Иди отсюда!» — гоню я его. Но Сашка не уходит, крутится возле отца. Тот рад. Хвалит. Но я-то знаю, почему отец приваживает моего друга: Сашка лишняя пара рук, бесплатных.
Сашка обожает возиться с кирпичами, цементными замесками, а я, не знаю почему, не люблю стройку.
— Аня! — зову я мачеху. — Бери!
Я поднимаю доску за один конец, Анечка берётся за другой. Её лицо краснеет от натуги.
— Брось! — кричу я. — Иди на мое место! Здесь доска тоньше.
Анечка выполняет приказание. Странно, на строительстве мы понимаем друг друга с полуслова.
— Пошли!
Кряхтя, подтаскиваем доску к окну развалины. От дома остались только стены. Это называется коробкой. Коробка теперь принадлежит отцу. Он говорит, что нам повезло — в нашем городе остались стены, а в других нет даже этого. Там всё сровняли с землей.
— Принимай!
Отец подхватывает доску с той стороны окна и тащит её внутрь развалины, где у нас склад строительных материалов. Отец на ночь забивает окна горбылём, на дверь, сделанную из железной решётки, вешаются два замка, чтоб надёжнее было.
— Посторонись! — кричу я.
У нас договорённость. Если отца видно с улицы, я подаю сигнал: отец боится, чтоб соседи не увидели, как он работает. А то пойдут разговоры, узнают в собесе, и на перекомиссии могут дать вторую группу. Тогда прощай привилегии. Срежут пенсию, лишат карточки с литерой «А». Дом станет строить значительно труднее, чем сейчас, когда у отца первая группа.