Агасфер (Вечный Жид) (том 2)
Шрифт:
Все эти хозяйственные подробности, в которых не было ни слова правды, Роден передавал с такой неподражаемой наивностью, что мадемуазель де Кардовилль почувствовала, что ее последние подозрения исчезают.
– Как, - с участием спросила она его, - вы думаете покинуть Париж через три-четыре дня?
– Надеюсь, милая мадемуазель, - с таинственным видом сказал иезуит.
– У меня для этого много причин. Но одно мне особенно дорого, - прибавил он прочувствованным голосом, с нежностью глядя на Адриенну.
– Я унесу с собой уверенность, что вы все-таки будете мне благодарны за то, что я только по одной вашей беседе с княгиней
– Не считайте себя обязанным, месье, - засмеялась в ответ Адриенна, немедленно же расплатиться со мной за искренние похвалы вашему замечательному уму... Я предпочла бы в этом случае неблагодарность!
– Ах, Боже мой!.. да разве я вам льщу? К чему? Ведь мы больше не увидимся! Нет, я вам не льщу... я вас понял... вот и все... и, вероятно, вам покажется странным, но это так: ваша наружность вполне отвечает тому представлению, какое я составил, читая запись вашего разговора с княгиней, и некоторые черты характера, не совсем прежде понятные, теперь для меня совершенно прояснились.
– Право, вы все больше и больше меня удивляете!
– Чему же удивляться? Я совершенно искренно высказываю свои впечатления. Теперь, например, мне вполне понятна ваша страстная любовь к красоте, почти что религиозный культ изысканности чувств, горячие порывы ко всему лучшему, смелое презрение ко множеству унизительных, рабских обычаев, которым женщина должна еще беспрекословно подчиняться. Я теперь прекрасно понимаю ту благородную гордость, с какой вы смотрите на толпу мужчин, тщеславных, самодовольных, смешных, для которых женщина является их достоянием в силу законов, которые они создавали по своему подобию, не очень-то красивому, надо признаться! По мнению этих ничтожных тиранов, женщина принадлежит к низшей расе; недаром на совете кардиналов только большинством в два голоса решено было допустить у нее существование души! Не должна ли она считать себя счастливой, если попадет в рабыни к одному из таких пашей, которые в тридцать лет уж расслаблены, страдают одышкой, разочарованы, истрепаны всякими излишествами и мечтают о покое? Если они, совершенно истощенные, берут себе в жены молодую девушку, то лишь затем, чтобы _положить конец_, между тем как она мечтает _положить начало_!
Мадемуазель де Кардовилль, конечно, улыбнулась бы сатирическому выпаду Родена, если бы она не была поражена необыкновенным сходством его мыслей с ее собственными взглядами... хотя она видела в первый раз в жизни этого опасного человека. Адриенна забыла, точнее сказать, не знала, что она имеет дело с одним из иезуитов редкого ума, соединяющих в себе ловкость и искусство пронырливого полицейского шпиона с глубокой проницательностью духовника: ведь священники, хитрые как дьяволы, умеют по отрывочным словам, полупризнаниям, по обрывку письма воссоздать целый характер, как Кювье по обломку кости воссоздавал весь скелет. Адриенна со все более возрастающим любопытством слушала Родена. Уверенный в том впечатлении, какое он производил, иезуит продолжал с негодованием:
– И аббат д'Эгриньи с вашей тетушкой считали вас безумной за то, что вы восстали против ига этих тиранов! за то, что, ненавидя отвратительные пороки рабства, вы хотели остаться независимой - со всеми честными качествами независимости, свободной - со всеми гордыми добродетелями полной свободы!
– Но, - спрашивала
– Во-первых, я превосходно это понял из вашего разговора с княгиней де Сен-Дизье, а потом... если мы случайно стремимся к одной и той же цели, хотя и разными путями, - тонко заметил Роден, хитро поглядывая на мадемуазель де Кардовилль, - то почему бы нам не совпасть в убеждениях?
– Я вас не понимаю... о какой цели вы говорите?
– О той, к какой стремятся все независимые, возвышенные, благородные умы... иногда действуя, как вы... т.е. инстинктивно, под влиянием чувства, не давая себе даже отчета в той великой миссии, какую они призваны выполнить. Например, когда вы наслаждаетесь самым утонченным образом, когда окружаете себя всем, что может пленить ваши чувства, разве вы думаете, что при этом уступаете только влечению к красоте, потребности в наслаждении? Нет, нет, тысячу раз нет... иначе вы были бы не выдающимся существом, а грубой, сухой эгоисткой с изощренным вкусом... ничего больше... а в ваши годы это было бы отвратительно... отвратительно, милая мадемуазель...
– Это очень строгое обвинение, месье; неужели оно обращено ко мне?
– с беспокойством спросила Адриенна иезуита, уже невольно подчиняясь его влиянию.
– Конечно, я обратил бы его и к вам, если бы вы любили роскошь только для роскоши. Но нет, вас воодушевляет другое чувство, - продолжал иезуит.
– Порассуждаем немного; испытывая страстную потребность во всех этих наслаждениях, вы лучше всякого другого понимаете, как велика их цена и как тягостно лишиться возможности их удовлетворить. Не так ли?
– Конечно!
– отвечала заинтересованная девушка.
– Значит, вы заранее с благодарностью и сочувствием относитесь к тем, кто в бедности и неизвестности трудится, чтобы доставить чудеса роскоши, какой вы себя окружаете и без какой не можете обойтись?
– Я настолько чувствую эту благодарность, - прервала его Адриенна в восторге от того, что ее так хорошо поняли, - что однажды велела даже поставить имя автора на одном прекрасном ювелирном произведении вместо фирмы хозяина, и благодаря этому бедный художник, до той поры никому не известный, занял подобающее ему место.
– Вот видите, я, значит, не ошибся, - продолжал Роден.
– Любовь к наслаждениям побуждает вас быть признательной к тем, кто их вам доставляет! И это еще не все; возьму в пример себя: я не хуже и не лучше других, но благодаря тому, что привык к лишениям и нисколько от них не страдаю, я далеко не так жалею своих ближних, которые вынуждены переносить лишения, как жалеете их вы с вашей привычкой к комфорту... Вы сами слишком страдали бы от бедности, чтобы не жалеть и не помогать тем, кто от нее страдает.
– Боже мой, - сказала Адриенна, подпадая под коварное обаяние этого человека.
– Чем больше я вас слушаю, тем больше убеждаюсь, что вы в тысячу раз лучше меня защищаете те идеи, за которые я подверглась столь суровым обвинениям со стороны княгини и аббата. О! прошу вас, говорите... говорите, месье: я не могу вам выразить, какое счастье... какую гордость внушают мне ваши слова!
И взволнованная, тронутая, не сводя глаз с иезуита, глядя на него с сочувствием, симпатией и любопытством, Адриенна привычным грациозным жестом откинула назад золотые локоны, как будто желая лучше рассмотреть Родена, который между тем продолжал: