Агасфер (Вечный Жид) (том 2)

Сэ Эжен

– Я сейчас объясню мадемуазель де Кардовилль мотивы молчания, за которое прошу меня извинить, - отвечал следователь и низко поклонился Адриенне, к которой и продолжал обращаться дальше.
– Мне сделано относительно вас, мадемуазель, столь важное заявление, что, войдя сюда, я первым долгом желал собственными глазами убедиться, соответствует ли оно истине: поэтому я и позволил себе так пристально разглядывать вас; могу прибавить одно: что ваш вид, ваше лицо - все это подтверждает, что донесение вполне обоснованно.

– Могу я узнать, - вежливо, но твердо спросил Балейнье, - с кем я имею честь

говорить?

– Я следователь, милостивый государь, и явился сюда для предварительного дознания по поводу факта, о котором мне доложили...

– Прошу вас пояснить мне, в чем дело, - спросил, кланяясь, доктор.

Чиновник, фамилия которого была де Жернанд, человек лет пятидесяти, серьезный, прямой, умел соединять суровость своих обязанностей с приветливой вежливостью.

– Вас обвиняют, - сказал он, - в совершении очень грубой ошибки... чтобы не сказать больше... Что касается этой ошибки, то я готов скорее допустить, что вы - хотя и светило науки, по общему мнению, - впали в заблуждение при определении болезни, нежели предположить, что вы могли забыть все самое святое в вашей профессии, которая сама по себе является почти что священнослужением.

– Мне остается только доказать вам, - с некоторой горделивостью заметил Балейнье, - что ни совесть ученого, ни совесть честного человека не заслуживала ни малейшего упрека.

– Мадемуазель, - спросил Адриенну господин де Жернанд, - правда ли, что вас привезли в этот дом обманом?

– Позвольте вам заметить, месье, - воскликнул Балейнье, - что подобная постановка вопроса является для меня оскорбительной!

– Я говорю с мадемуазель де Кардовилль, сударь, - строго заметил господин де Жернанд, - и позвольте мне самому решать - какие вопросы и как задавать.

Адриенна хотела отвечать утвердительно на предложенный вопрос, но взгляд доктора напомнил ей об опасности, которой она подвергала таким образом Дагобера и Агриколя. Адриенной руководило вовсе не низкое и вульгарное желание мести, но она была возмущена недостойным поведением врагов и считала необходимым сорвать с них личину. Борясь с этими двумя чувствами и желая их как-нибудь примирить, она с достоинством и кротостью обратилась к следователю:

– Не позволите ли вы мне вам также задать один вопрос?

– Прошу вас, мадемуазель.

– Мой ответ на ваш вопрос будет ли считаться формальным обвинением?

– Я явился сюда, мадемуазель, чтобы прежде всего открыть истину... и скрывать ее вы не должны ни в каком случае.

– Хорошо, - продолжала Адриенна.
– Но предположим, что я, для того чтобы выйти из этого дома, рассказала вам все, на что могу по справедливости пожаловаться... Можно ли будет потом не давать ходу моим жалобам?

– Вы, конечно, мадемуазель, можете не преследовать никого сами, но правосудие во имя общественного блага должно будет продолжить это дело, если вы его и прекратите.

– Значит, мне запрещается простить? Разве презрение и забвение того зла, какое мне совершили, недостаточно отомстит за меня?

– Лично вы можете прощать и забывать, но общество не имеет права оказывать подобного снисхождения, если против одного из его членов плетутся преступные интриги, жертвой которых, как мне кажется, стали вы...

Ваша манера выражаться, великодушие ваших чувств, спокойствие и достоинство вашего обращения - все это заставляет меня думать, что мне сообщили истинную правду.

– Надеюсь, - заметил с возвратившимся хладнокровием доктор Балейнье, вы мне объясните, что за заявление было вам сделано?

– Меня предупредили, месье, - строго отвечал следователь, - что мадемуазель де Кардовилль завлечена сюда обманом.

– Обманом?

– Да.

– Это правда, девушка сюда привезена обманом, - отвечал светский иезуит после недолгого молчания.

– Вы в этом сознаетесь?
– спросил его господин де Жернанд.

– Конечно, я сознаюсь, что должен был прибегнуть к обычному способу, какой приходится обычно употреблять, когда особы, нуждающиеся в нашей помощи, не сознают сами своего бедственного состояния...

– Но, - возразил следователь, - мне заявили, что мадемуазель де Кардовилль нисколько не нуждалась в вашей помощи.

– Это вопрос судебной медицины, который только правосудие решить не может, сударь, а который должен быть рассмотрен и обсужден при участии обеих сторон, - заявил Балейнье с вернувшейся к нему уверенностью.

– Этот вопрос будет рассмотрен самым серьезным образом, можете не сомневаться, тем более что, как говорят, мадемуазель де Кардовилль была в полном рассудке, когда ее здесь заперли.

– Позвольте же мне узнать: с какой целью, - спросил доктор ироническим тоном и пожимая плечами, - если уж допустить, что моя репутация не ограждает меня от подобных низких и нелепых подозрений?

– Вы могли действовать в интересах семьи мадемуазель де Кардовилль, составившей против нее заговор из корыстолюбивых интересов.

– Кто же смел, месье, выдвинуть столь позорное обвинение, - воскликнул доктор Балейнье с горячим негодованием, - на человека, смею сказать, уважаемого всеми? Кто осмелился обвинить честного человека в таком подлом сообщничестве?

– Я...
– холодно ответил Роден.

– Вы?
– воскликнул доктор.

И, отступив на два шага назад, он остановился, словно пораженный молнией.

– Обвиняю вас я!
– заявил Роден коротко и ясно.

– Да, сегодня утром этот господин явился ко мне с весьма серьезными доказательствами и просил меня принять участие в деле мадемуазель де Кардовилль, - поддержал Родена следователь, отступая на шаг, чтобы дать возможность Адриенне рассмотреть своего заступника.

До сих пор имя Родена не было ни разу произнесено, и Адриенна, хотя и слышала нелестные отзывы о секретаре аббата д'Эгриньи, но никогда не видала его лично; поэтому, никак не предполагая, что ее освободителем мог быть он, она с любопытством и благодарностью взглянула на него. Быть может, отталкивающее безобразие Родена, мертвенный цвет его лица, жалкая одежда и внушили бы молодой девушке несколько дней тому назад невольное отвращение, но воспоминание о Горбунье, бледной, уродливой, нищенски одетой девушке, с чудным, благородным сердцем, оказалось благоприятным обстоятельством для иезуита. Адриенна уже не замечала, что он уродлив и грязен, и помнила только, что он стар, беден, по-видимому, и пришел с тем, чтобы ей помочь.