Аид, любимец Судьбы. Книга 2: Судьба на плечах
Шрифт:
Персефона тихо поглаживает гранат.
– Я помню Медузу, - говорит вдруг. – И ее сестер, Сфено и Эвриалу. Все они были прекрасными – дочери морских богов. Прелестнее нереид. Про Медузу говорили, что она равна красотой Афине… она и была похожа на Афину внешне. А потом ею овладел властелин морей Посейдон – взял силой на плитах храма Афины. Говорят, что разгневанная Афина после этого сделала ее чудовищем. Я не верю в это. Всем ведь известно, что между Посейдоном и сестрой часты раздоры… Думаю, Медуза обратилась в чудовище сама – от боли и гнева. А сестры последовали
Жена улыбается. Участи Медузы Горгоны, которая не смогла пережить одного позора, а может, еще чему-то. Вестник сбит с толку и косится на меня в растерянности: как продолжать?
– Сестры Горгоны доставили много теней в мой мир, – говорю я.
– Не так ли? Разорванные смертные, смертные с выпитой кровью, обращенные в камень…
– Мир ударил – и они бьют в ответ, – почти неслышно звучит голос жены. – Я навещала их на острове, который они выбрали жильем. Приглашала переселиться под землю. Предлагала свою защиту…
Хорошенькое было бы тогда задание для юного Персея. Оно закончилось бы где-то около Цербера, в Элизиуме стало бы больше на одного вояку, а через кости героя переступали бы сотни теней, год за годом…
– Они отнеслись ко мне без почтения и отвергли предложение с презрением. Сказали, что не хотят ничего от тех, кто в родстве с Олимпом. Еще говорили, что не имеют ничего общего с подземными чудовищами.
Бедный Гермес щурится изо всех сил, кадуцей ходит в руках ходуном: куда ж ты, важный разговор, катишься, ведь совсем же не туда…
– Мне стало жаль брата! – нашелся все-таки посланник. – Молодой и цветущий юноша… могучий герой… вся жизнь впереди… я отдал ему свои сандалии, чтобы облегчить тяжкий подвиг… и свой меч тоже.
И, конечно, сделал это без приказа державного отца. Зевс, само собой, и не знает.
– Афина, сестра моя, также решила помочь Персею в бою! Она отдала ему свой щит – тот, что блестит как зеркало, – свита послушно ахает и охает, и посланец глядит бодрее. – Но сестра мудра. Она поняла, что не уйти герою в живых от бессмертных Горгон – если только герой не будет невидим…
Может, я все-таки плохо играл эти годы? Зевс не убежден до конца – все пробует, не фальшивое ли бессилие у братца там, под землей? Видно, я его впечатлил тогда своим «Я открою Тартар». Забыть не может.
Шлем Владыки на смертную голову… в чужие, незнакомые руки…
– Еще никогда мой шлем не надевал смертный. Пусть даже и сын Громовержца. Этому не бывать.
– Владыка, так ведь герой…
– Герой смертен. Пусть свершает подвиг без невидимости – от этого подвиг будет еще более велик. А если он умрет – что ж, в моем мире достаточно сыновей Громовержца.
– Владыка! – вмешалась Персефона умоляюще. – Пощади же моего брата, ведь не по своей воле он идет на этот подвиг! Прошу, дай Гермесу, что он просит! Твой шлем вернется к тебе,
Я помолчал нужное время. Пожевал губами – нарочито не глядя на жену, вслушиваясь в напряженное дыхание свиты. Обронил небрежно:
– Те, кто оскорбил царицу подземного мира, должны понести заслуженную кару. Бери.
Гермес от облегчения чуть носом в пол не ткнулся. Понес какую-то чушь о том, что вот, Владыка мудр…
А подданные шепчутся очень одобрительно: Владыка-то – не только мудр, а еще и мстителен! Наш, в общем, подземный.
Персефона подняла на меня глаза много позже – когда Гермес вестником подвига упорхнул из зала, сжимая обеими руками драгоценный хтоний, когда много раз было произнесено «Подойди. Можешь смотреть», когда не одна тень услышала о своей загробной участи.
Глаза жены были спокойными. Ясными. Полными непонятной уверенности. И вопрос в них был не тот самый – невысказанный и ставший привычным в последнее время, а легкий, поверхностный: «Я все сделала правильно?»
Я едва заметно опустил подбородок вниз.
– Любопытно, – тихо обронила тогда Персефона. – Чем кончится эта история со шлемом?
Появлением великого героя – Горгоноубийцы, чем же еще.
– Думаю, вскоре ты увидишь Медузу Горгону в числе твоих подданных, – отозвался я равнодушно.
Я бы двузубец поставил, только спорить со мной здесь вряд ли кто согласится.
* * *
На поверхности опадали последние яблоки. Летели с ветвей по утрам – хрустящие, покрытые черными точками, прихваченные первым дыханием зимы. Звонко барабанили по разноцветному гиматию земли.
Средний мир обернулся престарелой кокеткой, которой сообщили, что за ней вот-вот явится Танат Жестококрылый. Кокетка нарумянила щеки ярко-алыми закатами, подкрасила губы осенними цветами, достала из сундуков расшитый золотыми и алыми нитями пеплос, голову укрыла покрывалом, сотканным из туманов и тонких паутинок. И сидит, благоухая спелыми фруктами и прелой травой, высматривает ужасного бога смерти: а что, хоть никакой, но мужчина…
Гелиос тоже решил напоследок порадовать: солнечные лучи свысока целовали простывшую за ночь землю, и к полудню скорчившиеся от холода цветы робко приподнимали головки: вдруг лето?
Наверное, в такое время не хочется умирать.
Впрочем, Медузу Горгону не спрашивали.
Гермес как всегда успел первым: вернул шлем с поклонами и поведал историю – как водится, взахлеб. И о том, как отчаянный Персей в поисках пути летал к старухам-Грайям (а то божественных подарков надавали, а куда лететь – не сказали). И как этот герой подкрадывался к спящей Медузе, поглядывая в зеркальный щит – вестник показывал, причем так правдиво, что никто и не усомнился, что так и было (хотя кто узнает, как там было, Персей-то был в моем шлеме?). И как голова Медузы покатилась на землю, и родились из хлынувшей крови белокрылый конь и трехголовый великан – плоды страсти Посейдона…