Аид, любимец Судьбы. Книга 2: Судьба на плечах
Шрифт:
Змеи и гидры кишели и на суше. Остров зарос ядовитой зеленью лишайников и белыми грибами, с камней полуобвалившегося дворца стекала слизь и свисали седые бороды мхов. Внутри обжились многоножки и плесень. Пахло мертвечиной, валялись кости вместе с оружием воинов и богатыми безделушками из потускневшего серебра.
– Здесь кто-нибудь жил? – спросил позади Мусагет.
– Обитель Ехидны, – отозвался я. – Бывшая. Женщины любят цацки.
– А кости?
–
Незримый аэд замолчал. Лицо Аполлона белело в полумраке старого дворца. Кажется, он кусал губы, чтобы сдержать банальное «ублюдки!»
– Это место кажется тебе достаточно уединенным для беседы, о Светлоликий? Так присядь же и поведай, какая надобность привела тебя в мой мир. Ведь я прав, и Горгоны – только предлог?
Аполлон сотворил для себя кресло. Я – подозвал. Что-то пыльное, склизкое, хоть и золотое. Уселся, не смущаясь гадливостью, мелькнувшей во взгляде племянника.
– О, Запирающий Двери! Ты верно заметил: я явился сюда тайно, чтобы побеседовать с тобой…
– И выбрал лучший способ сделать это, Сребролукий! Крики Горгон и золотые стрелы – не редкость в моем беспокойном царстве. Думаю, тайна соблюдена.
А, поперхнулся все-таки, побагровел. Как там говорила та нимфа, с волосами, пахнущими забвением? «Всем что-то нужно. Аполлону – просто знать, что он лучший. Во всем».
– Увы. Скрытность – не мое оружие. Я привык говорить и бить в открытую, напрямик, - красиво вскинул голову, и аэд из угла сбренчал что-то о том, что «напрямик, да зато без промаха». – Но тебе ли не знать, о мудрый, что не всегда можно бить напрямик! И поэтому я пришел к тебе – пришел посланником от тех, кто…
Сидел, стараясь не касаться краями богато вышитого золотом гиматия ослизлого пола. Смотрел в глаза: читай – не хочу.
– … обеспокоен судьбами этого мира. Этот страх нарастал с того самого потопа, истребившего людей медного века! Ибо если из-за одного царька он смог истребить целый век… и та история с Прометеем. Слышал ли ты о ней? Сколько песен я сочинил, чтобы утешить Гефеста в безмерности его горя! Сколько слез пролил мой бедный брат, когда узнал об участи друга! Друга, для которого он сам стал палачом – из-за чего, о Запирающий Двери?! Из-за ничтожной искры! Но и это еще не все…
Неутомимый аэд проснулся все же. Кривлялся невидимкой из угла и слагал, зловредно хихикая:
Горькую речь он повел, пред Аидом главу преклонивши:
«Мудрый! Трепещет Олимп, и в томлении смертные внемлют,
Ибо ослаб Громовержец умом, преисполнясь свирепой гордыни,
Судит надменно и жестко, мольбам никаким не внимая…»
Аэд разливался покойным Момом-насмешником. Я скучал, глядя на слизней, облюбовавших сырые стены.
Даже злорадства не было.
Рано или поздно Зевс зашел бы слишком далеко в желании обезопасить себя и трон. Сжал бы кулак слишком сильно, справедливо опасаясь клейма Кронида: сын на отца… и кто-нибудь из подросших сыновей действительно
Странно, что брат при всей своей дальновидности не увидел того, кто все это время желал его места. Не мог же он ожидать подвоха только от сыновей?
– Посейдон, – сказал я за миг до того, как это сорвалось с полных, воспетых рапсодами уст Аполлона. – Вернее, ты и Посейдон.
Губы изломались капризной, но в целом одобрительной линией.
– Разве только я и только Посейдон? В своей гордыне отец многим нанес обиды. И недалек тот час, когда все, жаждущие мести и справедливости, объединятся и восстанут…
– Возлягут, – лениво поправил я.
– Что?
– Возлягут в Тартаре рядом с Тифоном и остальными. Со следами от молний. Не думаю, что рука брата ослабла. Ты ведь лучник, Мусагет. Скажи, он ведь так и не научился промахиваться?
Гнев капнул на скулы Аполлона румянцем, в отцовских серых глазах вскипела секундная гроза. Неприятно помнить, что не ты один умеешь разить без промаха.
Потом племянник пожал плечами и расслабился в кресле, теребя кисть щегольского пояса.
– Ты прав, Подземный Владыка! Все, кто решится бунтовать против Зевса, в конце концов будут сброшены в Тартар, в котором и упокоятся. Дий станет еще более подозрительным, а его правление – еще более безумным. И он не остановится, пока участь Прометея не разделят все, кто осмелился стать на пути Громовержца. Или все, кто могут осмелиться…
Извлек из воздуха кифару. Потрогал золотые струны, и в ослизлых холодных стенах раздался мелодичный тоскливый вздох.
– Я горжусь своим умением слагать. Хочешь, спою тебе о возвращении Зевса на Олимп от одной из его любовниц? Это совсем новая песня, ее еще не слышал никто на Олимпе.
– У Громовержца много любовниц. Если петь о том, как он возвращался от каждой…
– Таким – нет, – кифара тихо зажурчала под умелыми пальцами. – Это захватывающая песня, Владыка: видишь ли, она о том, что Громовержец вернулся в ярости. Даже метнул молнию во фреску над головой своего любимца – Ганимеда. А Эрот долго пытался спрятаться от гнева Эгидодержца в купальне своей матери. Кажется, там его потом обнаружил Арес. После, конечно, гнев Громовержца опал, и он отправился по делам – поговорить с терпящим кару Прометеем… но вот что интересно – никто так и не спросил: у какой-такой любовницы был Телейос и что привело его в такое неистовство?
Теперь ясно, почему он все никак не успокоится. Если он обнаружил свой гнев тогда при всех…
– Песни – не мой жребий, Мусагет. Мой – тени, подземелья и чудовища. Поступи как поступают аэды и выдумай концовку для стихов сам. Обратись к Оссе-Молве, и она скажет, что любовница Зевса была нехороша собой. Или что она назвала имя другого в момент любовного пика. А может, любовным восторгам помешала ревнивая Гера – всем ведь известно, как она печется о сохранности своего домашнего очага.