Аид, любимец Судьбы. Книга 2: Судьба на плечах
Шрифт:
Аполлон чуть раздувает точеные ноздри, а у Геры, Аты и затесавшейся на пир Эриды-раздорницы разгораются глаза от предвкушения.
– Скажи мне тогда, кого благодарила та лидийская ткачиха, которая бросила вызов тебе? Правду говорят, что ты отлупила ее челноком, а, сестра? И изорвала ее полотно, потому что оно было лучше твоего?
Афина медленно ставит свой кубок на стол и упрямо наклоняет голову, глаза обращаются в два серых копья. Вызов принят.
– Я поступила так, потому что сцены, которые она изобразила, оскорбляли богов Олимпа. Хочешь, я расскажу тебе,
– О, конечно, зачем убивать, когда можно обречь на мучительное существование? Ты просто обратила ее в мерзкого паука…
– Я вынула ее из петли, в которой она пыталась свести счеты с жизнью. Я даже дала ей возможность вечно заниматься любимым ткачеством.
– Одному ли мне кажется, что твоему милосердию эта лидийка предпочла бы глоток из Леты?
Аполлон осекся, оглянулся (даже оглянулся красиво) на места во главе стола… Забыл, что на пире присутствует подземный дядюшка.
– А я вот думаю иначе, – вмешалась Гера с коварной улыбкой. – Думаю, что милосердию подземного Владыки она предпочла бы вечно пробыть паучихой.
Зевс предостерегающе нахмурил брови, но Гера обращалась ко мне самым почтительным тоном.
– Скажи, о Гостеприимный, какие муки для грешников ты еще изобрел? Мы слышали, что ты отдал под мучения целую часть твоего царства и часто бываешь в ней. И что же грешники – громко хвалят твое милосердие?
Я и не подумал поставить кубок под испытывающим взглядом Громовержца.
– Не следовало бы мне омрачать светлый пир ужасами своих подземелий. Но если первая из богинь Олимпа настаивает – могу поведать об Иксионе. С тех пор, как его распяли на огненном колесе, с ним ничего нельзя поделать: он все время орет о моем милосердии и славит мою снисходительность. И уверяет, что я спас его от гораздо более жуткой участи – быть твоим любовником, сестра.
Арес и Гефест подавились нектаром одновременно, к удовольствию дальновидного Гермеса. Он-то, как и Зевс, свою чашу подальше отставил, предчувствуя, что я отвечу какую-нибудь гадость.
Нет, как маленькие, в самом деле. Забыли, что у меня характер скверный?
Грохнуть смехом над женой осмелился только сам Громовержец, прочие спрятали ухмылки (Афина не очень-то и прятала). Покрасневшая Гера открыла было рот…
И споткнулась о мой прищур. Что, сестра, посмеешь наорать на Владыку? Я ведь тебе не муж, на которого ты осмеливаешься повышать голос. Мы, подземные, народ мстительный…
Зевс, посмеиваясь, сделал знак хрупкому виночерпию.
– Пусть Иксион восславит еще и мою справедливость за то, что я всего лишь отослал его к тебе… Хай! Чаши поднимем за милосердие моего брата, гостеприимного и щедрого!
И ведь подняли и выпили, даже Гера, правда, с таким лицом, будто водичку из Стикса хлебала. Позже, конечно, на Зевса посыплются упреки: «Нашел, кого поддерживать на пиру», – но это позже…
А пока Гефест, кряхтя, вскакивает на искалеченные ноги, отбирает у виночерпия черпак – и начинает сам разносить вино. Разбрызгивая его на всех и вся, стараясь двигаться с изяществом хариты и оттого свиняча еще
Светает, по залу гуляет утренний ветерок, а пир затихать не собирается. Отзвуками разговора о карах звучит беседа об Эрисихтоне, которого наказала Деметра. «А где она сама?» – «Наверное, наводит порядок на земле после Тифона, там сейчас много работы…» Гестия и Афина затеяли беседу о рукоделии, прочих Гермес увлек плясать, Арес с Силой и Завистью решили удалью во дворе померяться, Гефеста с собой утащили – судить. Гера куда-то степенно и обиженно убрела, не вынеся смешков за спиной…
Многие вообще поисчезали: кто – с нимфой, а кто – с хорошеньким божком. Деметра опять будет жаловаться, что вся трава в саду примята.
Зевс вон радуется отсутствию жены: откинулся на спинку трона и вовсю вглядывается в танцующих харит.
– Как тебе вон та, а? В бирюзовом хитоне с разрезом? Ножки, ножки какие…
– Хороша.
– Ну так… у меня во дворце много спален.
Харита совсем не против того, что во дворце много спален: извивается сине-зеленой змеей, взметывает в воздух пышные черные кудри, ловит мой взгляд… вздрагивает, а потом сразу вспыхивает, но не ломает танец.
– Благодарю. Потом.
– Ха… потом. Ловил бы момент. Когда ты уже женишься, а? Владыке трети мира не положено быть одному. У тебя же была какая-то нереида – что с ней не так?
– Умерла.
– Так за чем дело стало тогда? Или тебе невест мало? Наследниками же придется как-то обзаводиться, домом… А то дворец построил – а жениться не собираешься?
Хрупкий виночерпий сунулся было – отошел, повинуясь знаку Громовержца. Только посмотрел на брата печальными, влюбленными глазами.
В голове шумело ласковое море – отвык я от олимпийских пирушек.
– Почему не собираюсь? Вполне даже…
Гестия отвлеклась от разговора с Афиной. Помахала, обогрела прежней улыбкой.
– Что… что ты туда-то смотришь?! Там две вечные девственницы. Гестия принесла обет…
– Когда?
– Да вскоре после жребия было дело. После победы. Обет сохранять девственность во имя крепости дома на Олимпе. То ли заметила, как Посейдон на нее посматривает… то ли кого-то другого не дождалась с жениховством.
Оранжевый домашний огонек перепрыгивал по пальцам сестры в озорном танце. Она все так же размахивала руками, когда начинала волноваться, и волосами рыжими встряхивала все так же смешно – вечная богиня-девочка…
Я идиот все-таки.
– Да ладно тебе! У меня есть для тебя получше!
– Получше?
– Получше. Моя дочка. Кора. Красавица… войдет в самый расцвет – ей Афродита позавидует! Такая красота редко рождается даже среди богинь, – зажмурился и покачал головой, едва ли не облизнувшись. – Еще совсем юная, а уже прекраснее Эос-зари: какие глаза, фигурка… носик… Ну, для брата не жалко: забирай. Достойное украшение для твоих драгоценностей подземного мира.
Это уже интересно. Громовержец и раньше подначивал меня жениться, но вот чтобы женить самому – этого за ним не водилось.