Аид, любимец Судьбы. Книга 2: Судьба на плечах
Шрифт:
– Отпусти!
Это было все равно, что удерживать в объятиях пламя.
Одной рукой я натягивал вожжи – быстрее, пока я тут глазне лишился! – а другой пытался притиснуть ее к себе так, чтобы у нее оказались прижатыми руки, а она извивалась змеей (какое! клубком змей!!), шипела, кусалась, пиналась и старалась вцепиться побольнее. Медные волосы душистой сетью упали на нее и на меня, отчасти, но не до конца смягчая удары; из волос выпадали цветки, которые так надежно заплетала Деметра; ветром их сносило
Она не тратила времени на щипки или удары кулачками: извернуться, попасть в глаза, в висок, еще одна царапина пролегла по щеке, капли ихора упали на мой хитон, на ее волосы…
Медное яростное пламя билось в моих руках, когда я спрыгивал с колесницы. Когда, перехватывая и отводя ее кисти, нес ее по коридорам дворца (и ведь как назло будто все подданные решили навстречу попасться, и каждый – каждый! – вытянул шею. Спасибо хоть, торжественной встречи не устроили). Глаза медного пламени горели неизбывной ненавистью: «Нет! Не твоя! Только попробуй, ты!»
Еще и как попробую…
Пламя в моих руках – гибкое, в задравшемся хитоне – плавило разум, заставляя гореть нетерпением в десятки раз сильнее, чем до того.
Наверное, если бы она заплакала – я бы остановился. Начала умолять – опомнился бы.
Сбросил бы образ Владыки, как надоевший плащ, наговорил бы ерунды, которую несут влюбленные смертные (или боги, не знаю).
Но она боролась.
С неженской сосредоточенностью. Не издавая ни звука, будто понимала, что это лишнее, и не собиралась тратить силы на крики.
Или будто она готовила слова, которыми можно было хлестнуть больнее, чем девичьими кулачками.
– Тварь… подземная… не смей трогать меня!
Талам был убран роскошно, в духе Эвклея, то есть, драгоценности на каждом открытом месте, ну ладно, хоть факелы горят приглушенно. Роняя капли ихора со щеки, я прижал ее к пушистой шкуре на кровати, попытался поцеловать в губы – она дернулась, и поцелуй соскользнул по щеке на шею…
– Знаешь, кто я?
– Вор и насильник! Стервятник и трупоед времен Титаномахии! Царь мертвяков! Повелитель падали! Пусти… скотина!
Привычно окаменели скулы от брошенной в лицо истины. Вор? Еще какой, Крон мог бы порассказать… Насильник? Жительницы взятых Черным Лавагетом крепостей могли бы поведать. «Стервятник», – откликнулось далекое эхо от костра отца голосом Менетия.
– Мразь… чудовище!
И из глаз – потоком ненависти: «Нет! Мы воюем, слышишь?! С такими как ты можно только воевать!»
Я запустил пальцы в медные локоны. Дернул, прижимая ее голову к кровати. Прошипел в лицо:
– Чудовище. Мразь. Брат Зевса и твой муж. Твой отец отдал мне тебя в жены – и ты будешь моей женой.
– Нет!
Один бешеный удар по щеке (не ладонью – кулаком!) я снес, потом сдавил тонкое запястье… все, хватит игр, хватит нежностей, меня уже давно назвали и Безжалостным,
Рванул тонкий хитон, открывая нежную грудь, стиснул бедро, прижался губами к бешено бьющейся жилке на шее…
В этот момент сопротивление прекратилось. Она лежала неподвижная и внезапно холодная, как статуя, волосы разметались по ложу, словно живые змеи из меди, взгляд…
Во взгляде плескались воды Стикса – если бы эти воды могли быть зелеными. И если бы в них, помимо холода, могло плавать отвращение.
– Насилуй, – сквозь зубы бросила она. – Ты в своем праве… дядюшка.
Голос ожег в раскаленном сумраке спальни хуже плети. Я выругался мысленно (на берегах Ахерона от этого посыла скоропостижно завяла пара тысяч асфоделей) и отстранился. Поднялся с ложа, тяжело дыша и отбрасывая волосы с глаз. Она смотрела мимо меня – с торжеством безразличия.
Зевс мог три тысячи раз позволить мне это – от этого она не стала бы моей.
Это было внятно и сильно. Удар, достойный воина.
Остатки неровного дыхания со свистом покинули грудь. Я наполнил легкие воздухом уже ровно и полно, как учил меня Танат, как требуется перед затяжным боем…
Вот и хорошо, что достойный воина. Я – воин, даже когда не нужно разить.
Коснулся пальцами нежной кожи ее щеки, отмечая несходство с моей – нездорово белой и загрубевшей от поводьев.
– Ты будешь моей женой, – прошептал я.
Решимость, которая прозвучала в этом шепоте, могла поколебать стены.
Она даже не моргнула.
А мне пришлось еще пару часов сидеть рядом с ложем, отвернувшись от нее – неподвижной и немой. Чтобы не выходить к недоумевающей свите слишком скоро.
Девочка, резвящаяся среди трав с подругами, доверчиво тянущаяся к новому цветку – на поверку оказалась тверже сердца Таната.
На следующее утро я застал ее в чертогах, которые сам же ей и выделил: в новых одеждах, более подобающих моему миру и моей жене; бледную, словно она жила под землей постоянно, неестественно выпрямленную и яростно глядящую на меня. Вернее, на любого, кто войдет в комнату, потому что она не давала себе труда поворачивать головы или переводить взгляд. Я собрался с силами и спросил какую-то чушь – вроде того, устраивают ли ее покои и слуги – и получил в ответ то, что ожидал: ледяное молчание. Я сел рядом и взял ее за руку – она не шелохнулась и не отстранилась, и ее рука была холоднее стен моего царства.
Она словно выжгла в себе жизнь – так, чтобы теплились только глаза – превратилась в идеальное изваяние с алебастровой кожей и волосами, сделанными из меди, я мог целовать ее, прикасаться к ней, как мне этого хотелось, – она молчала и не двигалась, разрешая себе только легкий румянец – если мои прикосновения становились уж слишком откровенными.
Я мог делать все что угодно – я только не в силах был зажечь ее… хотя бы согреть ее.
Умерла, – говорил холод ее тела. Умерла и в подземном мире. Воюй с мертвой, Владыка Аид.