Акценты и нюансы
Шрифт:
Ускользает нить…
Говорить будем, говорить: неотрывно — глазами, безоглядно — пальцами, откровенно — губами, исключительно чутко — кожей, как говорили все эти семнадцать лет, десять месяцев и двадцать два дня, и даже тогда, когда тёмный свет заполнит мои зрачки, и останутся лишь междометия, ты услышишь меня.
Удержишь меня?
Тайна в тебе, тайна во мне, а не в том, что приходит спонтанно…
Sfumature (forte)
Непрактичное
Побросать
хлопнуть дверью с лязгом на весь подъезд,
чтоб соседа Тольку снесло с дивана,
а из пятой толстая Мариванна
всколыхнула честно нажитый вес.
Нацарапать "FUCK!!!" поперёк капота,
непременно ржавым кривым гвоздём –
милый мальчик, сказочник гарри поттер,
хлещет в тёмном пабе свой горький портер
и не знает, лапочка, ни о чём.
И бежать, походу мурлыча что-то,
через мрак аллейный, чтоб каблуки
разбивали стуком покой болота,
в этом состоянии сумасбродном
с ночью приходящей вперегонки.
Но когда укутает кошка-полночь
полусонный город своим хвостом,
вдруг подкатит к горлу обиды щёлочь,
выжигая болью "…какая сволочь!",
но себе прошепчешь: "…потом, потом…"
И мобильный модный – его подарок,
придушив на сотом уже звонке,
запулишь подальше – путь будет ярок,
но финал полёта, понятно, жалок – как у всех,
не вышедших из пике.
А потом внезапно случится утро –
через вечность малую в три часа.
Город станет хлопотным и маршрутным,
суетливым, дёрганым, непопутным,
поминутно жмущим на тормоза.
Ты войдёшь в потоки и станешь частью,
растворившись в смоге его забот.
Там, где каждый встреченный безучастен,
будешь строить – может, дорогу к счастью,
впрочем, может статься, наоборот…
Я – к Бетельгейзе!
А он ей тащит духи, конфеты,
цветы с вершины Килиманджаро –
такие белые и смешные,
с названьем странным…
да, эдельвейсы!
И всё, что хочешь, он может сразу
(вообще, конечно, воображала).
Он всем так нужен.
А ей – нисколько…
Ну, точно рухнула с Бетельгейзе!
А он сулит ей моря и страны,
и тонны шмоток под знаком Prada.
Он
и это дьявольски эротично.
Она смеётся и смотрит в небо.
Она смеётся!
Больная, правда?
Но, впрочем, эти вот, с Бетельгейзе,
все потрясающе непрактичны.
Вот что ей нужно?
Никто не скажет –
она сама-то не знает толком.
А он ей пишет, представьте, песни
и дарит розы на длинных ножках.
Он так надеется с ней в экстазе
соединиться, родить потомков,
что позволяет спать на кровати
её лохматой и злобной кошке.
Она колеблется, понимая,
что шанс реальный для прочной жизни:
вполне по силам четыре сына
и пятой – дочка, чего ж вам боле?
Да только манит её ночами туда,
где места нет дешевизне.
А он не смотрит давно на звёзды,
он просто держит всё под контролем.
Она сорвётся, ей-ей, однажды,
сбежит из дома в одной футболке,
оставив в розах ему записку:
– Она на грани! Я к Бетельгейзе!
А он же будет потом ночами
искать мерцание в тёмном шёлке,
в руке сжимая её халатик
с летящим запахом эдельвейсов.
Наверное, о сверхновых
Она говорит:
– Уходя – уходи.
Ты сжёг все мосты,
я взорвала сверхновые.
Пожалуй, мы квиты.
На длинном пути
не всё, что в дугу –
то на счастье подковою.
А долгие проводы – это смешно.
Да что там…
Тебе же претят многоточия.
Она говорит, а он смотрит в окно,
и после – ей в душу сосредоточенно.
Душа, как душа…
И не то, чтоб мелка –
скорее всего, изначально некрупная,
но хлама немного: цветок василька
(пробился один… так, причуда минутная)
вон клевер-трилистник,
ромашки во ржи…
Воистину, этой вовеки не вырасти.
Нет-нет, он не любит.
Ещё дорожит.
В ней ярко живёт состояние сирости.
Он долго будил тот ответный огонь,
который для звёзд наилучшее топливо.
И звёзды горели и грели ладонь,
когда натирал их ночами заботливо.
Но как-то случайно, нелепо и вдруг