Акценты и нюансы
Шрифт:
Скалится время истин, как желчный скальд,
в сложный узор изнанки вплетая прутик.
Пара простых движений – готов инсайт.
Зимняя смерть накроет не навсегда,
просто наступит на тысячу снов о лете.
В небо устали строиться города –
рай муравейникам людным давно не светит.
Тает снежинка… Капля.
Вода, тщета…
Вари горячий шоколад
Вари
готовь для жертвы плоть шарлотки –
февраль, морозами богат,
не обещал явиться кротким.
Пускай себе – его права
спуститься в мир и взвесить души.
Зато какая синева
над головой.
Живи и слушай,
как снег под каблуком трескуч,
как в трелях трепетны синицы.
Ломай молчания сургуч,
когда досыта намолчится.
Иди куда глаза глядят,
покуда не застынут ноги,
считай потери и цыплят.
А зарифмованные строки
лови и отпускай лететь,
но после, проводив до неба,
вернись на вымерзшую твердь,
купив конфет, вина и хлеба…
Живёшь статистом
Живёшь статистом,
в хронике эпохи
мелькая неразборчиво, как профиль
идущего в едином направленье.
Себя теряя в пошлой суматохе,
депрессию зовёшь – как прежде – ленью,
но ждёшь, что рассветёт и в этой части
страны глухих,
потерянных,
ненужных.
Домой приносишь личное ненастье,
постылое, как запоздалый ужин,
и смотришь в бездну глаз того, кто рядом,
и говоришь о разном, чтоб смолчались
слова иные,
с разговором мятым
привычно эмигрируя в усталость…
Переходное
Когда я умру окончательно, тлену подвергнется тело.
Ну, тело и тело: любило достаточно смело,
и смело так много – но не о чем тут горевать.
А искра господня, которая в теле горела,
рванётся из плена, подальше от гиблого тлена –
она и при жизни искрила порой дерзновенно,
но будет изловлена – нечего шляться, как тать.
И взвешена будет, и вплоть до седьмого колена
припомнят грехи, и грешочки, и даже огрехи,
отсыплют ей праведной кары, и так – на орехи,
и ангел мой бедный, на свитке ломая печать,
вздохнёт тяжело, расписавшись опять в неуспехе.
Прости,
ничьим вечным праздником, милым и ласковым чудом
и прочим приятным – не к месту теперь поминать.
Бросай меня к чёрту – незрелую куколку вуду,
я небо прорежу болидом всего на секунду,
влюблённый решит, что на счастье, угрюмый – что к худу,
но в час, когда время-кукушка проклацает "пять",
согреется он – так любивший меня почему-то…
… Но будет бессмысленно что-то уже понимать…
Вечер крадётся рысью
Час хмурых лиц и давки – вечер крадётся рысью,
люди спешат укрыться в чревах своих пещер.
Люди устали в осень, люди почти не мыслят,
прячут носы и души в шарфовый злой мохер.
Небо всё ближе – город кутает ловчей сетью
волглых густых туманов, гонит его к зиме.
К ночи покорно мёрзнет то, что кружилось медью,
и серебру сдаётся, инеем онемев.
Ночью опять беззвёздно, тягостно и бездонно.
Рысь на пороге спальни твой сторожит рассвет.
Взгляд её, немигающ, полнит тоской девона –
ген кистепёрой рыбы рвётся в тебе на свет.
Носишь чужую память, ты элемент цепочки,
но дозревает что-то с жаждою перемен.
И понимаешь ясно: этот прорыв отсрочить –
значит, принять навеки душный уютный плен.
Утро придёт, и в губы вновь поцелует кофе,
и до свиданья с рысью целая пропасть вех,
но…
… Бьётся в тебе предвечным бременем метаморфа
ген кистепёрой рыбы, маленький человек.
Пытаясь вытянуть что-то
Пытаясь вытянуть что-то, опираясь на личный опыт,
с прискорбием понимаешь, насколько же ты пуста.
Но, какой ни на есть, а всё же твой опыт с боями добыт,
и ты вполне себе омут, где странностей до черта.
Ты путешествуешь в бездну практически без страховки,
не задаваясь вопросом, что же в финале найдёшь.
Твой ангел, уже привычно, на старте – наизготовку,
а ты его не жалеешь, хоть знаешь, что тонкокож.
Да, ты его не жалеешь, ты вообще не склонна
жалеть, возлюблять и слушать советы нелётных птиц.
Хотя… ты нелётна тоже и судишь с шестка балкона
о том, что иметь не хочет ни образов, ни границ.