Акценты и нюансы
Шрифт:
он тогда много и трудно пил,
пытаясь выжечь за месяц десяток лет.
Просто возникла однажды утром,
мурлыкнула: "Будем знакомы",
а он впервые за пять недель
приготовил горячий обед.
Она представилась её именем –
он готов поклясться, что всё расслышал,
вошла и села в пороге,
нисколько не сомневаясь,
что уже принята в душу.
Чуть позже вечер сгустился дождём
и
а им было очень уютно сидеть у печки
и думать о том,
как сыро снаружи.
У кошки есть тайна,
он
и дом с выцарапанным
на косяке факсимиле.
У него – покой,
память без боли
и своя собственная кошка её имени…
Кому ты свет, тот примет темь
Кому ты – свет, тот примет темь
и неприглядную изнанку,
и злую обнажённость тем,
и завышаемую планку,
и твой отсутствующий взгляд,
и дни, которые горчат,
и ночи те, что не согрели,
и врозь прожитые недели,
и месяцы стихов взапой,
и хворь бессонницы глухой,
да, и к нему непринадлежность,
как принимают неизбежность.
И как ответить, чем вернуть…
Пообещать ли, обмануть –
но врать не хочешь во спасенье,
а за спиной теснятся тени
пока чужих стихотворений,
в которых боль, и нерв, и суть.
Нахлынет гиблая тоска…
Коснёшься пальцами виска
его,
губами – локтевого сгиба,
вздохнёшь – и вдруг шепнёшь:
– Спасибо…
Будущее
Время штампов неумолимо, пролетают идеи мимо,
но с упорством глухого мима я играю в немом кино.
Прорастая в чужие роли, выживаю на валидоле,
вновь из жизни своей ментольной оставаясь невыездной.
Но конвертики во входящих – значит, ищущий да обрящет,
я давно потерялась в чаще, но ты всё-таки мной ведом.
Белый шум захлестнёт и смоет, отнесёт на чужое море,
у подножий крутых предгорий мы с тобой нарисуем дом.
Совершенно земное счастье – белый камень и стеклопластик,
и камин приходящий мастер нам устроит для саламандр,
чтоб январскими вечерами мы могли бы дружить мирами –
там, гляди-ка, не за горами, вспыхнет розовый олеандр.
Это всё непременно будет – дом, в котором не любят буден,
и заросший лягуший прудик, и беседка, и звёздный дождь.
Мне осталось совсем немного – доиграю
и пристрою единорога, и открою святую ложь.
Лицедейство преодолимо, я, пожалуй, смогу без грима.
В нашем будущем обозримом окна будут смеяться в сад.
… Так, наверно, приходит чудо – осторожно, из ниоткуда,
отстранённей иного Будды, – превращаясь в одну из правд…
Здравствуй, хороший мой, если там, где ты…
Здравствуй, хороший мой – если там,
где ты, дозволяется здравствовать.
Я за семнадцать лет без тебя
повидала немало рек,
приняла воду пяти морей,
провожала закаты багрово-красные
на берегах песчаных и галечных,
где время сдерживает свой бег.
Пересыпала в ладонях песок своей жизни,
в небо смотрела.
Верила.
Много молчала.
Тобой молчала.
Растила детей и слова.
Но ни разу, слышишь, ни разу
гости с другого берега
не сказали мне, мой далёкий,
что я была неправа.
Я вырастала из боли.
С болью перерастала.
Выросла.
Извлекла все горестные уроки
из дней густой тишины.
Научилась не слышать,
приняла неудобную правду за вымысел
и отпустила на волю тобой забытые сны.
Ты вспоминаешь меня, конечно, –
но светлым облаком
обнимает тебя забвение,
и на водах Леты настоян чай.
Я ещё пишу тебе изредка,
отправляя письма с прохожим мороком,
и не жду ответов,
но верю – ты выйдешь меня встречать…
И не умрём
Да, всё, что было,
всё, что есть,
и всё, чем станем –
горсть праха, глиняная взвесь…
Налей шампани,
налей – давай поговорим
без слов, глазами,
и третий, что всегда незрим,
пребудет с нами.
И пусть философы твердят,
что смысл не в этом,
но тот, кто любит – тот и свят,
и виден свету.
И пусть в предвечной темноте
таятся тени,
но искрам свойственно лететь
на треск поленьев.
И, значит, снова быть теплу
в душе камина,
и вновь губам, коснувшись губ,
гореть кармином.
Рукам – ласкать,