Акценты и нюансы
Шрифт:
Ты тут?"
К столпам приходят, садятся в охранный круг
К столпам приходят, садятся в охранный круг
и курят трубку, и полнятся едким дымом.
Они едины, но всякий ближний – ни враг, ни друг,
а прежде – сила, жгучие серафимы.
И каждый – молния, каждый – аспид, летучий змей
и тот огонь, что сожжёт без жалости, но очистит.
И
но не подумай, что им прискорбно, мой милый мистик.
Они вверяют себя, и верят, и тем сильны,
и на безволье нет места боли, нет места страху.
Как воды Леты, их дни неспешны, прозрачны сны,
и есть в них солнце, и нет им смерти, эдемским птахам.
А я – никчемна, но я – гордыня, и я сужу,
живя под небом, живя в придонье, не видя сути,
и бьётся жажда во мне, как бьётся бровастый жук
в ладошке тесной того, кто богом однажды будет…
Жил он тихо и был как прочие человеки
Жил он тихо и был как прочие человеки:
поровну рук и ног – итого четыре.
Жизнь коротал в гулкой, как степь, квартире,
укрываясь за обширной библиотекой.
И нельзя сказать, что был он затворник –
просто родился неосмотрительно не в том месте,
но было в нём что-то от христовой невесты,
надышавшейся воздусей горних.
Он кем-то работал с восьми и до вечера,
но забывал, едва переступив домашний порог –
пустое помнить, вот ещё, более делать нечего.
К нему на коньяк по пятницам заглядывал Бог,
и вселенная расширялась размеренно за Его спиной,
и от сверхновых прикуривались сигареты.
Стоит ли говорить, что он не видел иного света,
кроме этого, вечного, разжигаемого божьей рукой?
И он ни разу не спрашивал: "Бог, почему я?
Ну, вот есть у тебя семья?"
Догадался сам.
Сидел рядом, кивал головой, подливал коньяк,
понимая, что и Всевышнему нужно помолчать по душам.
Недотыкомка, яблони божьей паданец
Недотыкомка, яблони божьей паданец,
дрань, рванина в косматой шубице –
и вот что мне в нём, пусть и ладаном
пахнет рубище?
Но в глаза его не смотреть нельзя,
а в глазах его – край и неба синь,
на плече его задремал сизяк,
и звенят "динь-динь"
колокольцы там, где прозрачен свет,
где
Скромен дар его – фантик от конфет
да ржаной сухарь,
но слова мои комом горло рвут,
и опять убога я, не мудра.
Я прошу его: "Оставайся тут…"
Улыбнулся, и: " Нет. Пора".
И широких крыльев его размах
заслонил полнеба и ветром стал.
… И опять ни весточки, ни письма.
Пустота-а-а…
Когда умолкнут языки
"Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится".
(1Кор.13:4–8)
…Тогда умолкнут языки,
и упразднятся все законы,
и канут в Лету автохтоны
по мановению Руки.
Покой обрящет Вечный Жид,
слова утратят суть и образ,
и вмиг Божественная Кобра
воспрянет и опустошит
все семь миров,
и станет бездна
там, где была земная твердь,
и в бездне сущее исчезнет,
и хаос примется темнеть,
поскольку свет исчезнет тоже.
В безвременье, но много позже,
свернутся свитки подпространств,
все вероятности сминая:
и ту, где я искала транс,
и ту, где прозелень морская
въедалась жадно в берега –
и неохотно отступала,
и даже ту, где, всеблага,
спит смерть – до нового Начала…
А что останется?
Любовь.
Одна любовь и Тот, кто вечен.
В момент, который бесконечен,
Он из бесформенных клубов
создаст и твердь,
и боль,
и Путь,
тебя создаст,
и вложит суть,
и дух вдохнёт,
и скажет: "Будь!",
и крест ты примешь, человече.
В детстве, бывало, приходишь к плотнику
В детстве, бывало, приходишь к плотнику.
Ты – сосуд,
не греха пока ещё; комочком ёжишься.
А он улыбается:
– Здравствуй-здравствуй.
Ты снова тут?
Всё никак не привыкнешь к телесной кожице?
И мурлычет негромко себе под нос,
обтёсывая кору с отжившего человека.
Человек был щедрый – липовый медонос
и прожил без малого три четверти века.