Акценты и нюансы
Шрифт:
в смайлах убитые алфавиты
речь возвращённая к неолиту
просит почтительной тишины
ночь загоняет стада машин
в душных загонах теснятся агнцы
всхлипнув уснуло за стенкой чадце
выплакал страхи Мариин сын
Всякий раз, когда я пытаюсь писать о смерти
Всякий раз, когда я пытаюсь писать о смерти,
наивно себя утешая, что смерти, конечно, нет,
надо
Ведь всякий раз, как только я выключаю свет,
и тьма вливается в комнату из дверного проёма,
робея сначала, но после смелей, смелей,
из тьмы выступает она, кивает как давней знакомой,
и пахнут прелыми листьями стареющих тополей
пальцы её, внимательные, как у слепого.
Она неотрывно смотрит.
Вибрирует в горле слово – тяну на пределе "омммм".
Она говорит:
– Пойдём,
покажу тебе тёмные реки и белые города.
Я тобой, пожалуй, горда – ты смела, как все идиоты.
Гладит по волосам, улыбается большерото,
и легка ладонь её, ладонь её молода,
но тверда, как жена библейского Лота,
окаменевшая на содомских скалах
от боли за всех остающихся грешных и малых.
Немоту перебарывая, шепчу сипло:
– Нет тебя! … Нет?
Она кивает:
– Как пожелаешь, милая…
Придумай любой ответ.
Могу не быть, сама понимаешь, мне безразлично.
Вспархивает на подоконник – смешная такая птичка,
немного растрёпанней воробья,
и барабанит клювиком.
Твоя.
Моя.
Ничья.
Если мал погост, неспокойный гость
Если мал погост, неспокойный гость,
заходи в мой дом, оставайся с миром.
Здесь для шляпы гвоздь, примет угол трость,
есть вино – горчит, как победа Пирра.
Будем говорить, если ты готов,
ну, а если нет – отмолчимся вволю.
В мире суеты было много слов,
в мире за чертой – только мы и поле,
в чьей утробе спят люди-семена,
чтоб взойти потом новыми мирами:
строчками стихов, клетками зерна,
огоньком свечи в деревенском храме.
Вот и снег пошёл – тих и отрешён.
Спи без тяжких снов всю седую вечность.
Обещаю: всё будет хорошо,
прорастёшь к весне частью новой речи.
Обретёт тебя ангельский язык,
серафимов глас приоткроет выси,
и обнимет тот, кто всегда безлик,
но всегда велик, – и к себе приблизит.
А
заполняй собой времена и тверди,
мне же – место здесь, где проходит ось.
Я другая жизнь – за порогом смерти.
Скольжу по тонкой плёнке бытия
Скольжу по тонкой плёнке бытия,
рифмую быт, и множатся фантомы.
Но где-то там неспешная ладья
того, с кем я пока что не знакома,
идёт, неотвратима, как процесс
горенья вещества в короне Солнца.
Мой слабый дух нуждается в лице,
но всё никак ко мне не обернётся
лицом летучим, пепельным лицом
усталый и бессмертный перевозчик.
А в лодке, открывая ряд сосцов,
спит сука, и дрожит облезший хвостик
трёхглавого, последнего в помёте,
от вечности несытого на треть.
… Доносится глухое: "… не поймёте…
сначала вам придётся умереть…"
Скольжу по тонкой плёнке бытия,
а там, под ней, как чёртик в табакерке,
ждёт бездна, для которой ты и я
всего лишь тень бегущей водомерки.
Зазимок
Живу – не спрашивай: тишь да гладь,
с небес то хлопья, а то и манна,
но зиму лучше бы разбавлять
самообманом.
А, впрочем, как ты себе ни ври,
что реки времени переменны,
мир изменяется изнутри,
и в нём нетленным
хотел остаться мой слабый дух,
да всё удушливей хватка плоти,
и то, о чём бы не стоит вслух,
умрёт в зиготе.
Медоточивей козы Хейдрун,
сочусь речами, сорю словами,
но в полночь снова придёт горбун,
и рукавами
лицо утрёт мне и скажет:
– Спи, моя нелепая, всем чужая.
Словам, что маются на цепи,
не видно края…
Растает дымом, и до утра
я где-то между миров пребуду:
не злом, не костным куском ребра –
безбрежным чудом.
А после – утро, хоть света нет.
Восстань же, скопище неметаллов!
За плотной шторой кружит рассвет,
как псы Вальгаллы.
Живу.
Не спрашивай.
Всюду жизнь,
и мой зазимок ничуть не хуже
трясины стылой привычной лжи.
В ладони суши,
что именуется гордо – твердь,
из туч тяжёлых летит стеклярус,