Аккорд
Шрифт:
В начале июля она пригласила меня к себе. В солидной трехкомнатной квартире с окнами на юго-запад жили важные родители. Оба энергичные, статные, по-московски породистые. Оказалось, что ее представительный отец был начальником отдела в сам`oм Минфине, а мать, обладательница высокомерной красоты, работала в Замоскворецком райкоме партии. Меня легкомысленно и поверхностно расспросили и оставили в покое. Другими словами, не придали значения. Помню, меня это задело. Уже позже теща подтвердила мое впечатление. Выяснилось, что они приняли меня за очередного Линочкиного ухажера, которых она иногда приводила в дом, как бездомных котят.
На столе в ее комнате среди россыпи
В то лето я не поехал в стройотряд, потому как всерьез опасался, что если не буду рядом с ней, то к осени ее у меня уведут. Мою барыню ждала дача в Немчиновке, и мне было дозволено ее навещать.
2
А в августе они едут в Крым, объявила мне вечером Лина, собираясь утром ехать на дачу. Так что приезжай. Не забудь – Немчиновка, Белорусский вокзал. Но как же я тебя там найду? Я позвоню оттуда, мы договоримся, и я встречу тебя на вокзале. Пока! Пока, моя бессердечная чистюля, небесный взгляд, волосок к волоску, алмазные искорки в ушах! Даже не знаю, как проживу без тебя эту ночь…
Мне пришлось промучиться целых три дня. И лишь на четвертый раздался звонок и беззаботный июльский голос поинтересовался, готов ли я приехать.
Оказалось, в их забытом богом поселке высокомерные электрички останавливались крайне редко и неохотно. Пришлось приспосабливаться. Спускайся с платформы и иди к вокзалу, было велено мне по телефону, что я и сделал. Сиротливо растущая из травы платформа так и осталась бы потертым грязновато-белым тире на карте зеленого славословия, если бы не старинный, породистый вокзал. Гостеприимное радостное сооружение высотой в четыре человеческих роста было исполнено в неуклюжем самодержавном стиле и своим видом словно предупреждало: "Здесь о вкусах не спорят". А вот и моя красавица! На ней голубое шелковое платье (о, нет, я сейчас упаду и не встану!), к которому льнет возбужденный ветерок (о, как хочу я быть легким ветерком, сказали бы во времена Александра Сергеевича!), и кремовые босоножки. Волосы забраны в хвост, она стоит, скрестив на груди руки, и нетерпеливо переминается. Ее нежные темно-розовые коленки матовы и не отмечены еще тем полированным блеском, который они приобретают с годами. Мимо идут невзрачные груженые люди и пялятся на нее. Увидев меня, она встрепенулась и приготовилась к встрече. Мы сошлись, и ее надменный носик при попустительстве расслабленных губ допустил на лицо благосклонную улыбку.
"Ну, здравствуй! Как добрался?" – приветствовала она меня и повела на ту сторону поселка, где в разлинованной его части жила душа Эвклида.
На обнесенном почерневшим штакетником участке нас встретила моложавая бабушка Варвара Петровна (дедушка Владимир Иванович в тот момент обходил знакомых). Приветливо поздоровавшись, она обвела рукой хозяйство, включавшее добротный рубленый дом, просторную баню, три раскормленные, вдвое выше дома сосны, коренастые, раскидистые яблони, тонкорукие плакучие сливы, жеманную рябину, субтильную сирень, грузные пионы, приторные флоксы, кудрявые грядки укропа и петрушки. Мой звериный нюх необыкновенно обостряется, когда рядом со мной двадцатилетняя девственница, пахнущая солнцем, вольным ветром и высоким небом.
Покончив с приветственной частью, перешли в дом. Внутри царил рукотворный рубленый уют. Все двери и окна были открыты настежь, и дом дышал во всю
После обхода дома славная, бодрая старушка провела меня по участку, и мы обсудили с ней тонкости калийной подкормки помидоров. Лина стояла в стороне, поигрывала коленкой и наблюдала за нами со скептической улыбкой.
"Ба, ну, хватит! Мы идем купаться!" – наконец не выдержала она.
"Чтобы к обеду были!" – велела Ба.
Я подхватил наши сумки, и мы вышли за калитку.
"В общем, так, – надев важные черные очки, превратившие ее в зарубежную актрису с обложки журнала "Советский экран", провозгласила Лина. – В нашем пруду купаются только мальчишки и лягушки, так что купаться мы ходим в Ромашково. Надо выйти на Советский, дойти до шоссе, а там рядом. Всего километра три. Согласен?"
"С тобой хоть на край света!" – глядя на нее с мучительным восхищением, откликнулся я. На шее у нее выбились из-под платья и сплелись в цветной бантик завязочки купальника. Когда она успела его надеть? Я вдруг представил, как она, зайдя в свою комнату, сбросила платье, стянула трусы, освободилась от лифчика и осталась голой. Глядя в зеркало, взбила тонкими пальцами грудь и огладила бедра, а может даже посмотрела поверх занавески на меня, увлеченного в этот момент агрономическим разговором – посмотрела и наполнилась озорным волнением. От такой картины мое сердце в груди разом превратилось в горячий шоколад.
По пути выяснилось, что в доме круглый год живут ее бабушка и дедушка – родители отца. Дом этот она помнит, сколько помнит себя. Приезжает сюда каждое лето. Родители бывают здесь по выходным. Иногда ее навещает Верка и еще две-три подружки. И все бы ничего, только вот далеко ходить купаться. Речка Чаченка для купания не годится, но рыба в ней водится. Смотри как у нас здесь красиво! Кстати, а ты знаешь, что Казимир Малевич похоронен в этих местах? Нет? Ну вот, теперь будешь знать. А вон там, ниже, видишь? Там как раз протекает речка. Мы с папой зовем ее Чача. Вот он рыбак! Даже щук ловил! А я тут успела уже позагорать! В общем, летом здесь в хорошую погоду хорошо, а в плохую – скучно, но плохая погода тоже нужна – под нее хорошо читается. Забираюсь на чердак, устраиваюсь у окна и слушаю шум дождя. Дождь здесь совсем не такой, как в Москве. Он здесь деликатный и грустный. Как будто пытается что-то сказать, а мы его не понимаем. А ты любишь дождь?
"Э-э-э, иногда… Кстати, вот послушай:
Плачет сердце мое,
Как над городом дождь,
Что за слез забытье
Полнит сердце мое?
И далее до последнего четверостишья:
Хуже боли вопрос,
Когда знать не дано
Как без гнева, без грез
Тесно в сердце от слез! *)
"Как без гнева, без грез тесно в сердце от слез… – повторила, прислушиваясь к себе, Лина. – Зд`oрово!"