Альбом для марок
Шрифт:
американский Мост Ватерлоо,
– добрые чувства —
американский Во власти доллара,
французский Адрес неизвестен,
– упоительную музыку —
я уже говорил о немецких с Джильи и Яном Кипурой. В новом финском Песни скитальца была мелодия шире арий Пуччини, шире Жатвы Чайковского, ши-ре Второго концерта Рахманинова – о песне такой широты я мечтал всю жизнь.
Геббельсовская антиамерикана или Девушка моей мечты [38]
38
Якобы в главной роли – Ева Браун.
Дима присоединился к нам, когда на экранах возник неореализм:
Рим – открытый город (мне просто не понравился),
У стен Малапаги (все были в восторге, я не оценил),
Похитители велосипедов (я тоже пришел в восторг: замечательно, а непонятно, как сделано).
Самое сильное впечатление произвел на меня немой фильм: в прокате неожиданно выплыл Потомок Чингисхана. Я понял, что немое было больше кино, нежели звуковое, и стал говорить: кинематографично.
Из нашего класса я довольно быстро выделил Диму Жданова, сына литературного критика. Аккуратный, в костюме и белой рубашке, он отвечал у доски, сложив руки – сейчас запоет. Дима, казалось, не обращал внимания ни на отметки, ни на учителей, ни на сотоварищей, держался особняком, говорил мало и еле слышно – и все время был погружен в свои, далекие мысли.
Я подбирался к нему много месяцев. Решающий разговор произошел у распахнутого весеннего окна, стало быть, уже в сорок девятом году. Для установления отношений хватило маленькой переменки.
Покочевав с парты на парту, я утвердился соседом Димы. Все уроки мы занимались своим делом.
Я придумывал, Дима рисовал:
– Пушкинский уголок – Пушкин орлом на унитазе,
– Толстовский уголок – Толстой с бумажкой на горшке,
– Проект памятника Маяковскому – пьедестал кучей, фасад паровоза, под колесами голый мужчина, подпись:
Лягу, светлый, в одеждах из лени на мягкое ложе из настоящего навоза и тихим, целующим шпал колени обнимет мне шею колесо паровоза.– Посаженный на кол – голый мужчина, вид снизу, множество вариантов.
Учителей мы слушали выборочно.
Как биологичка каждую дробную фразочку для связности начинала с э, сто двадцать э за академический час.
Как историк, чертова перечница Рабинович, парит над учебником:
– И било пвинято истовическое вещение – бвосить певвую конную на панскую Польщу. Как сейчас помню, я ваботал на оговоде, а мимо едет квасная конница, и бойци пвосят меня пвинести напиться.
Как математик, классный руководитель Николай Николаевич, интеллигентно покашляв, с нежностью раскрывал классный журнал и деликатно ставил себя в тупик:
– Кого бы сегодня вызвать? – и подыскивал: – Аля… – Аляутдинов вздрагивал, а Николай Николаевич передвигал карандаш и, словно отважившись, бросал жребий: – Аля-Афонюшкин!
Из математики ценили классическую задачу:
В
39
Непременные школьные ребусы:
– Q?, обычная схема домика, ЗАСТРА, мужской половой орган в прозрачной банке (т. е. КУ ПИ ДОМ ЗАСТРА ХУЙ В БАНКЕ),
– К зачеркнуто, ЗА – зачеркнуто, ПО – не зачеркнуто, ряд цифр 123467890, дробь – в числителе БЕД, в знаменателе Я, К – зачеркнуто (т. е. КА – БЫЛО ЗА – БЫЛО ПО – ЕСТЬ А ПЯТИ ТО НЕТ БЕД НА Я КА – БЫЛО).
Как-то в пароксизме вдохновения я потребовал, чтобы Дима немедленно вырвал мне лист из тетради. Тетрадь оказалась чужой, щепетильный Дима отказал наотрез – я возмутился:
Ах ты, скверный Пиздождан, Кровожадный Пиздождан и т. д.И более размеренно – перевертень:
ВОН АД ЖАДНОСТИ СТОН ДА ЖДАНОВ
[(g + y)2 – (g – y)2]
P
4
Возмущение само собой испарилось, обращение Ах ты, скверный! – взаимно – осталось.
За два года у нас возникло густое семейное употребление:
– вместо хорошо – отрадно.
– вместо плохо – трагично.
– по аналогии с Хули ты матом? – Хули ты ганишь?
– осуждение: Ты низко пал, ты пал смертью героя – сокращенно – Ты низко пал.
– по романсу Рахманинова: Здесь нехорошо, здесь много людей, сокращенно – Здесь нехорошо.
Из Матери Горького: Душа досками заколочена, ослепла, не слышит – сокращенно: Ослепла, не слышит.
В зависимости от обстоятельств, Дима был для меня Скверножданом, Угожданом/Неугожданом, Обсужданом и, главное, Сопровожданом. На переменке я говорил: – Сопроводи меня! – и мы без слов направлялись в уборную. И после уроков я мог сказать: – Сопроводи меня! – хотя сопровождать, собственно, было некуда. С полчаса мы с Димой толклись на Первой Мещанской между нашими разнонаправленными переулками, и я поглядывал в сторону Серединки, безумно надеясь хоть мельком увидеть Таньку.
Главным сопровождательством были концерты, преимущественно Колонный зал. Радиокомитетский оркестр в форме поддерживал Гаук, но любить мы любили часто гастролировавшего ленинградского Зандерлинга. Солисты – Нейгауз, Юдина, Рихтер, Фейнберг были делом обыкновенным, и мы никого особенно не выделяли. Считали: Нейгауз очаровательней всех, Григорий Гинзбург – блестящий, Юдина – страшилище. На Софроницкого не ходили, не любили его – как вообще камерные концерты.
Вот что и где я слушал в последние школьные годы, главным образом, с Димой: