Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 1

Коллектив авторов

его неудачи в театре.

Но большая сила, не вмещавшаяся в лирику, рвалась

наружу. Оставался только эпос. Я отчетливо помню, что

был момент, когда Блок пробовал писать рассказы. Мне

он говорил об этом с какой-то недоуменно-покаянной

улыбкой, но текста не показывал. Как будто он показывал

их Леониду Андрееву, с которым одно время был в друж­

бе. Может быть, видел их З. И. Гржебин («Шиповник»).

Не знаю, сохранились ли они 37. Но, во всяком

случае,

они были бы любопытнейшим и ценнейшим документом

его усилий разорвать кольцо лирики. Так или иначе, и

эта попытка не удалась.

Следующим опытом было «Возмездие».

С похорон отца в Варшаве Блок вернулся сосредото­

ченным и встревоженным. «Весь мир казался мне Варша­

вой». В стихах, посвященных сестре («Ямбы»), раскры­

лись все раны, нанесенные поэтическому сознанию Блока

еще в юности, на берегах Невки, социальными контраста­

ми. Незнакомка закуталась в меха и ушла. Язвы мира

предстали опустошенной душе поэта. Он задумывает

своих «Ругон-Маккаров». Паутина символики истлела под

упрекающим взором парижских нищих 38. Взор поэта

ослеп к вечно сущему или, вернее, стал искать его на

земле, в реальности. Этот кризис символической техники

у Блока был выражением общего кризиса, в который

вступил символизм. Блок начал «Возмездие» аналити-

339

чески, прощупывая предметы мира насквозь, замечая все,

вплоть до спичечной коробки 39 в кабинете, из которого

в гробу унесли отца. И, может быть, сразу бы он закон­

чил большую работу. Но вскормившее его болото оплело

его и не выпускало.

Я помню первое чтение «Возмездия», в присутствии не­

многих, у Вячеслава Иванова. Поэма произвела ошелом­

ляющее впечатление. Я уже начинал тогда воевать с сим­

волизмом, и меня она поразила свежестью зрения, богат­

ством быта, предметностью — всеми этими запретными

для всякого символиста вещами. Но наш учитель глядел

грозой и метал громы. Он видел разложение, распад, как

результат богоотступничества, номинализма, как говори­

ли мы немного позднее, преступление и гибель в этой

поэме. Блок сидел подавленный. Он не умел защищаться.

Он спорить мог только музыкально. И когда Вячеслав

пошел в атаку, развернув все знамена символизма, нео­

фит реализма сдался почти без сопротивления 40. Поэма

легла в стол, где пробыла до последних лет, когда Блок

сделал попытку если не докончить, то привести ее в по­

рядок. Это воспоминание — одно из самых тяжелых у

меня в литературной жизни. Нельзя, конечно, винить Вя­

чеслава Иванова, что он для защиты

своего учения нада­

вил всем своим авторитетом, всей своей ученостью, всем

своим обаянием, что он, в окружении своей эпохи, ничего

вне ее не видел и не слышал. Нельзя требовать от Блока,

еще не остывшего от творческой работы и породивших ее

мучений, полного сознания этой работы. Как лирик, он

меньше всего сам знал, в момент создания, что им созда­

но. Он привык определять значение своих вещей по отгу­

лу их — в своем же кругу. Как бы то ни было, работа в

эпосе была сорвана так же, как и в драме, и по тем же

общим причинам. От великих бурь остались только упав­

шие смерчи. И пустыня.

5

У него все-таки хватило силы противостоять шовини­

стическому угару, охватившему русское общество в

1914 году. «Ура» прозвучало для него как «пора!» 41. Он

не любил рассказывать о кратковременном своем пребы­

вании на фронте на службе связи 42. Он держался в сто­

роне от военного шума, захлестнувшего и литературу,

многие представители которой в 15 и 16 гг. щеголяли в

340

блестящих мундирах и ловили «Георгиев». В это время он

написал «Соловьиный сад», который был бы значитель­

нейшей его вещью, если б ирония в ней была доведена

до конца. Ишачий крик (символ труда?) освобождает ка­

менщика из объятий женщины, и он идет ломать камни.

В последний раз ожил Блок юности, деревенского тру­

да, веселья. Первое, что он мне сказал, когда мы обня­

лись летом 20-го года после долгой разлуки, это то, что

колет и таскает дрова и каждый день купается в Пряжке.

Он был загорелый, красный, похожий на финна. Про дро­

ва сказал не с дамски-интеллигентской кокетливостью,

как все, а как здоровяк. Глаза у него были упорно-весе­

л ы е , — те глаза, которые создали трагическую гримасу,

связавшись с морщинами страдания, на последнем его

портрете. Встреча эта была чудесная, незабвенная. «Мило­

му с нежным п о ц е л у е м » , — написал он мне на «Двена­

дцати». Опять сидели за столом, как в юности, все — Лю­

бовь Дмитриевна и Александра Андреевна. Он больше тре­

бовал рассказов, особенно про деревню, откуда я приехал,

чем сам рассказывал. Никакого нытья я в нем не заметил.

Весь быт его был цел. На полках в порядке, как всегда,

лежала новые его книги, он с молодой ловкостью доставал

их с верхних полок. Я был счастлив, что встретил его жи­