Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 1
Шрифт:
дни дела сложились так, что я поехал.
Вечером 15 августа я неожиданно вошел в гостиную
шахматовского дома, где Блок сидел с матерью и други-
114
ми родными. На пальце его уже блестело золотое кольцо.
На другой день мы вдвоем с ним поехали в соседнее
имение Менделеевых Боблово, где жила невеста Блока.
Любовь Дмитриевна встретила нас на крыльце и пока
залась мне олицетворением стихов:
Месяц и звезды в косах,
Выходи,
Ее кузины убирали балкон зеленью. В крепко строен
ном доме Дмитрия Ивановича Менделеева мы обедали.
Я сидел недалеко от великого химика, и мне как-то
странно было видеть в натуре лицо, столь известное по
картинкам в журналах. Рядом со мною сел шафер
невесты, молодой польский граф Развадовский, которого
Блок называл «петербургским мистиком». Мы сразу с
ним сошлись. Оба мы были настроены крайне ортодок
сально и враждебно к новому религиозному движению,
которое возглавлялось тогда Розановым и Мережковским.
Граф был вегетарьянец. Д. И. Менделеев начал критико
вать вегетарьянство. «Нельзя есть живое! — иронически
говорил о н . — Ну, а рожь, разве не живое?» Затем он на
чал смеяться над метафизикой. Он плохо видел, и сын
читал ему вслух историю древней философии. Дмитрий
Иванович в первый раз узнал системы Пифагора и
Платона, и все это ему казалось порядочными глупостя
ми. Развадовский отмалчивался, иногда возражал тихо и
сдержанно. «Главное — с м и р е н и е , — говорил он мне
в п о л г о л о с а . — Надо не выделяться, быть незаметным,
сливаться с окружающей средой».
Уже стемнело, когда подали лошадей. Блок, низко
поклонившись, поцеловал руку своей невесте, и мы отъ
ехали. Еще раз, в эту знаменательную для него ночь, ехал
он через тот лес, через который привык проезжать вер
хом, глухою ночью. Ведь его роман начался очень давно,
в лето после окончания им гимназии.
На другой день я приехал с розовым букетом к неве
сте, чтобы везти ее в церковь. «Я г о т о в а » , — сказала Лю
бовь Дмитриевна и поднялась с места. Я ждал у дверей.
Начался обряд благословения. Старик Менделеев быстро
крестил дочь дряхлой, дрожащей рукой и только повто
рял: «Христос с тобой! Христос с тобой!»
Наш поезд двинулся.
115
Священник церкви села Тараканова был, по выраже
нию Блока, «не иерей, а поп», и у него бывали постоян
ные неприятности с шахматовскими господами. Это был
старичок резкий и порывистый. «Извольте к р е с т и т ь с я » , —
покрикивал он на Блока,
золотой венец, вместо того чтобы приложиться к нему
губами. Но после венчания Блок сказал мне, что все было
превосходно и священник особенно хорош. За свадебным
столом, уставленным майонезами, я опять был рядом с
графом Развадовским. Никогда его не забуду. Маленький,
беленький, худой и неврастеничный, но упорный и силь
ный в своей слабости. Скоро мы уже пили на «ты». Он
говорил мне, что климат Петербурга ему вреден и что
он едет в южные страны. Речь зашла о Польше, о ка
толичестве и пресвятой деве. Граф готовился к по
стрижению в монахи. Осенью того же года Блок, со
своей загадочной манерой выражаться, писал Белому
о Развадовском: «Теперь один из нас, «верных испан
ской звезде», быть может, уже идет по дороге к Кракову
в черной рясе» 20.
Обед подвигался к концу. Пили «за науку», пили за
«работающего на духовной ниве», т. е. за приходского
дьякона. Молодые должны были уезжать в Петербург с
ближайшим поездом. Любовь Дмитриевна скоро показа
лась из своей комнаты, но уже не в белом, а изящном се
ром дорожном костюме. Отъехала коляска. Мы долго еще
говорили с графом и жали друг другу руки. К вечеру я
вернулся в опустевшее Шахматово, где около пруда бро
дили гуси — свадебный подарок местных крестьян.
6
Осенью 1903 года я продолжал с Блоком оживленную
переписку. Но его настроение уже заметно менялось,
«белая лилия» его поэзии отцветала. Прежние строгие,
мистические ноты сменялись чем-то жутко-демоническим,
к идеям Соловьева он охладевал. Но еще далеко было до
полного расхождения наших путей.
В ноябре 1903 года 21 он мне писал: «Все перемены
жизни, и мои лично, и твои, и наши, и те, и другие, и
еще, и еще!.. все обвили меня белой пеленой, обязали к
чему-то. Все, что было, отрезало пути к отступлению в
116
детство жизни. И это прекрасно, и к лучшему. Прежде,
когда-то мне удавалось прожить твою строфу:
Тревога жизни отзвучала
И замирает далеко.
Змеиной страсти злое жало
В душе уснуло глубоко.
Теперь я почти поручусь, что это когда-то стоящее
рядом навсегда остановилось в воспоминании только, и я
бессилен понять такую близкую минуту. Тем более это