Александр Сопровский был одним из самых талантливых, серьезных и осмысленных поэтов своего поколения

Сопровский Александр

Но я не мо­гу бро­сить кам­ня. «Мо­ск­ва—Пе­туш­ки» — не толь­ко итог од­ной жиз­ни. Это эпи­та­фия на мил­лио­нах бе­зы­мян­ных мо­гил. Не толь­ко со­вет­ских. Сте­пан Вер­хо­вен­ский ко­гда-то го­ва­ри­вал: все ода­рен­ные и пе­ре­до­вые лю­ди в Рос­сии бы­ли, есть и бу­дут кар­теж­ни­ки и за­пой­ные пья­ни­цы. И хо­тя Дос­то­ев­ский не при­ни­ма­ет Сте­па­на Тро­фи­мо­ви­ча все­рь­ез — он за­ду­мы­вал­ся над судь­бой пья­нень­ких и соз­дал бес­смерт­ные об­ра­зы фи­ло­соф­ст­вую­щих и про­по­ве­дую­щих пья­ниц. Да и рань­ше, до Дос­то­ев­ско­го, до Пет­ра бы­ла на­пи­са­на «По­весть о го­ре-зло­сча­стии»... Век за ве­ком не­от­вра­ти­мый рок ве­дет в ца­ре­вы ка­ба­ки, в со­вет­ские за­бе­га­лов­ки... Эта те­ма но­си­лась в воз­ду­хе, она тре­бо­ва­ла сво­его во­пло­ще­ния, и она на­шла его, как те­ма Ко­лы­мы в рас­ска­зах Ша­ла­мо­ва.

Не хва­та­ет ка­тар­зи­са? Но ино­гда при­хо­дит­ся ми­рить­ся с не­со­вер­шен­ст­вом.

В двух слу­ча­ях я про­сто не со­гла­сен с Со­пров­ским. Он, по-ви­ди­мо­му, ото­жде­ст­вил Бах­ти­на с по­клон­ни­ка­ми, но­сив­ши­ми­ся с кар­на­ва­лом, кар­на­ва­ли­за­ци­ей, ме­нип­пе­ей, как ду­рень с пи­са­ной тор­бой. Сам Бах­тин это­го не де­лал. Он не счи­тал кар­на­вал аль­фой и оме­гой куль­ту­ры. И не кар­на­ва­лом он зна­ме­нит в ми­ре. Его изу­ча­ют в Ев­ро­пе и в Аме­ри­ке как фи­ло­со­фа диа­ло­га. Вы­дви­же­ние на пер­вый план тео­рии кар­на­ва­ла — чис­то со­вет­ское яв­ле­ние. Со­вет­ско­го чи­та­те­ля до­во­ди­ла до упое­ния на­смеш­ка над со­вет­ской серь­ез­но­стью, спря­тан­ная в кни­ге «Раб­ле и сред­не­ве­ко­вая на­род­ная куль­ту­ра». Эта кни­га пи­са­лась в ссыл­ке, и на­смеш­ка в ней соз­на­тель­но за­ло­же­на ав­то­ром. Но его кни­га — не пам­флет. Это фун­да­мен­таль­ное на­уч­ное ис­сле­до­ва­ние. И нель­зя уп­ре­кать ис­сле­до­ва­те­ля чер­вей, что он пи­шет не про львов. Так про­шла его жизнь — с чер­вя­ми.

Не со­гла­сен я и с оцен­кой Си­няв­ско­го. Со­пров­ско­го воз­му­ти­ла фра­за: «Иро­ния — это да­же луч­ше, чем habeas corpus act». Ему ка­за­лось, что это про­сит­ся в па­ро­дию. Ме­ж­ду тем в сло­вах Си­няв­ско­го был бо­лее глу­бо­кий смысл, чем не­же­ла­ние бо­роть­ся за по­ли­ти­че­ские це­ли. Бы­ло по­ни­ма­ние, что ду­хов­ные про­бле­мы глуб­же уров­ня по­ли­ти­ки. Иро­ния име­ет ты­ся­чи зна­че­ний, и фрон­таль­ная ата­ка на нее не­сколь­ко на­по­ми­на­ет ста­тью А. Сол­же­ни­цы­на «На­ши плю­ра­ли­сты». Не­воз­мож­но за­крыть Аме­ри­ку, плю­ра­лизм, иро­нию. Все ка­те­го­рии куль­ту­ры не­уст­ра­ни­мы, мож­но спо­рить толь­ко о ие­рар­хии их. Ино­гда вре­мя за­став­ля­ет ме­нять оцен­ки, и Со­пров­ский прав, за­го­во­рив о пе­ре­оцен­ке цен­но­стей. Но рез­кость его фор­му­ли­ро­вок мож­но оп­рав­дать толь­ко как «не­раз­ви­тую на­пря­жен­ность прин­ци­па» (ес­ли вос­поль­зо­вать­ся сло­ва­ми Ге­ге­ля, ко­то­ро­го Со­пров­ский очень не лю­бил). Да­же с чис­то по­ли­ти­че­ской точ­ки зре­ния иро­ния име­ет не­ко­то­рые дос­то­ин­ст­ва: она со­про­тив­ля­ет­ся фа­на­тиз­му. Без на­род­ных при­вы­чек (вклю­чаю­щих иро­нию) habeas corpus act лег­ко от­ме­нить. От­ме­ни­ли же ли­бе­раль­ные за­ко­ны в Гер­ма­нии. Где есть пар­ла­мент, не­пре­мен­но есть иро­ния. Над пар­ла­мен­том сме­ют­ся, во­ж­дя бо­го­тво­рят. В Ев­ро­пе вы­хо­дил жур­нал, са­мо на­зва­ние ко­то­ро­го иро­нич­но: «По­че­му бы нет?» Еже­не­дель­ник Верх­ней Воль­ты на­зы­ва­ет­ся по-со­вет­ски: «Подъ­ем».

Про­тест Со­пров­ско­го про­тив иро­нии по-сво­ему оп­рав­дан, и се­го­дня — еще боль­ше, чем то­гда, ко­гда он воз­ник. Се­го­дня иро­ния пе­ре­ста­ла быть за­прет­ным пло­дом, она раз­мно­жи­лась, опо­шли­лась и ста­ла дос­тоя­ни­ем жур­наль­ной чер­ни. Се­го­дняш­няя иро­ния, сплошь и ря­дом,— со­гла­сие с хао­сом, го­тов­ность по­гру­зить­ся в ни­что­же­ст­во и да­же не меч­тать о «пре­крас­ном и вы­со­ком» (как вы­ра­жал­ся под­поль­ный че­ло­век). Но пи­са­лось ведь и про кар­на­вал, и про кок­тейль «сле­зы ком­со­мол­ки», и про ли­те­ра­тур­ный про­цесс в Рос­сии не се­го­дня. За­чем ку­сать гру­ди кор­ми­ли­цы? — спра­ши­вал Гер­цен.— От­то­го что зуб­ки про­ре­за­лись?

Со­пров­ско­му ну­жен от­вет на по­след­ние во­про­сы бы­тия, и он не на­хо­дит это­го от­ве­та у Бах­ти­на и Си­няв­ско­го. И я не на­хо­жу. Но ведь куль­ту­ра не сво­дит­ся к по­след­ним во­про­сам бы­тия и к кни­ге Ио­ва. В куль­ту­ре есть ме­сто для про­сто пи­са­те­ля, про­сто уче­но­го. В куль­ту­ре воз­мож­на по­зи­ция Фло­бе­ра: «Мы, пи­са­те­ли, де­ла­ем свое де­ло. Пусть Про­ви­де­ние сде­ла­ет свое» (из пи­сем). Со­пров­ско­му ка­жет­ся, что у нас, в Рос­сии, это не вы­хо­дит. Он пи­шет: «За­пад­ный пи­са­тель мо­жет, но не же­ла­ет за­нять по­зи­цию «про­сто пи­са­те­ля»,— наш же не­за­ви­си­мый пи­са­тель не мо­жет, хо­тя всей ду­шою же­ла­ет». По­че­му не мо­жет? Си­няв­ский смог. Он и в ла­ге­ре пи­сал «Го­лос из хо­ра», «Про­гул­ки

с Пуш­ки­ным»... И Бах­тин смог быть про­сто уче­ным. Си­дел в ссыл­ке, по­лу­чал по поч­те кни­ги, по поч­те от­сы­лал их об­рат­но, в Пуб­лич­ную биб­лио­те­ку, и на­пи­сал ака­де­ми­че­ски безу­преч­ное ис­сле­до­ва­ние. Я вспо­ми­наю Эй­ле­ра, ко­то­рый ска­зал о се­бе, что мог бы ро­дить­ся бе­лым мед­ве­дем и то­гда ког­тя­ми ца­ра­пал бы на льди­не свои урав­не­ния. Ка­кое тут по­ра­жен­че­ст­во! Ско­рее му­же­ст­во.

Ми­мо­хо­дом Со­пров­ский про­во­дит раз­ли­чие ме­ж­ду по­ра­жен­че­ской иро­ни­ей Брод­ско­го (в ко­то­рой со­хра­ня­ет­ся че­ло­ве­че­ское дос­то­ин­ст­во) и иро­ни­ей Ли­мо­но­ва, где дос­то­ин­ст­во те­ря­ет­ся. Воз­мож­но, стои­ло бы пе­ре­ста­вить ак­цен­ты и имен­но это ча­ст­ное раз­ли­чие вы­дви­нуть на пер­вый план, а не об­ли­чать иро­нию во­об­ще. Ина­че как быть с иро­ни­ей у Раб­ле (не у Бах­ти­на в кни­ге о Раб­ле, а у са­мо­го мэт­ра)? У Сер­ван­те­са? У Воль­те­ра? У Гоф­ма­на? У То­ма­са Ман­на?

Вдох­но­ве­ние Со­пров­ско­го на­шло дру­гой путь. Его ув­лек Га­лич, ув­лек при­зыв «встать, что­бы драть­ся, встать, что­бы сметь». По-мо­ему, са­мое луч­шее у Га­ли­ча — не эти при­зы­вы. Я боль­ше ве­рю сар­каз­мам Га­ли­ча, чем его па­те­ти­ке. Но так или ина­че, есть ста­тья «Ко­нец пре­крас­ной эпо­хи», и ря­дом с ней — па­не­ги­рик Га­ли­чу, са­мо­му иро­ни­че­ско­му из на­ших боль­ших по­этов. Га­ли­чу, у кот­ро­го са­ми риф­мы иро­нич­ны. Не­труд­но най­ти у Га­ли­ча об­раз­цы всех ви­дов иро­нии, в том чис­ле — иро­нии бес­силь­ной жерт­вы, иро­нии по­ра­жен­ца:

Ох уж эти мне ев­реи, ев­реи!

Не бы­вать вам в ка­мер­ге­рах, ев­реи!

И не плачь­те вы за­зря, не сте­най­те —

Не си­деть вам ни в си­но­де, ни в се­на­те.

А си­деть вам в Со­лов­ках да в Бу­тыр­ках,

И хо­дить вам без шнур­ков на бо­тин­ках.

Не кри­чать вам по суб­бо­там: «лэ­ха­им!»,

А тас­кать­ся на до­прос с вер­ту­ха­ем...

Ве­ли­чие Га­ли­ча не­от­де­ли­мо от его сла­бо­стей. Ему са­мо­му на­шеп­ты­вал черт: «и ты мо­жешь лгать и мо­жешь блу­дить...» Его пес­ни — по­кая­ние из­ве­рив­ше­го­ся и изол­гав­ше­го­ся со­вет­ско­го че­ло­ве­ка в сво­их гре­хах. Че­рез жгу­чее от­вра­ще­ние к се­бе при­хо­дит по­рыв к чис­то­те, к свя­то­сти, к Бо­гу. По на­сквозь про­пле­ван­ной Иу­дее идет Ма­дон­на, в плать­и­це, за­сти­ран­ном до си­ни, и ду­ма­ет о стра­да­ни­ях Хри­ста. Вы­хва­ти­те ее из ас­со­циа­ций со сле­до­ва­те­лем Хму­ри­ком, по­ехав­шим в Те­бер­ду, со справ­кой о реа­би­ли­та­ции, по­лу­чен­ной про­ро­ко­вой вдо­вой, с ра­жи­ми дол­до­на­ми и проч. и проч.— и ос­та­нет­ся то­щая идея. А по­рыв, про­шед­ший сквозь бес­по­щад­ную иро­нию, за­хва­ты­ва­ет сво­ей под­лин­но­стью:

Но спус­ка­лись те­ни на суг­ли­нок,

Но таи­лись те­ни в ка­ж­дой пя­ди —

Те­ни всех Бу­ты­рок и Треб­ли­нок,

Всех убийств, пре­да­тельств и рас­пя­тий...

И уда­ром ко­ло­ко­ла зву­чит при­пев: Ave Maria! Ра­дуй­ся, бла­го­дат­ная...

На­пи­сав о Га­ли­че вос­тор­жен­ную ста­тью, Со­пров­ский про­сла­вил ту же са­мую иро­нию, ко­то­рую унич­то­жил в ста­тье «Ко­нец пре­крас­ной эпо­хи». И вот ря­дом две ста­тьи, оп­ро­вер­гаю­щие друг дру­га. Со­пров­ский (и не он один) ка­ж­дый раз ви­дит од­ну, ув­лек­шую его, идею. Ув­ле­чен­ный Ман­дель­шта­мом, он вы­стро­ил кон­цеп­цию «пра­во­ты по­эта», не оце­нив до кон­ца воз­мож­но­сти ис­тол­ко­вать ее как ос­во­бо­ж­де­ние от всех нрав­ст­вен­ных обя­зан­но­стей, кро­ме од­ной: свя­зи «с про­ви­ден­ци­аль­ным со­бе­сед­ни­ком». Он бе­зо­го­во­роч­но при­ни­ма­ет те­зис Ман­дель­шта­ма: «Быть вы­ше сво­ей эпо­хи, луч­ше сво­его об­ще­ст­ва для не­го не обя­за­тель­но». По­эт мо­жет быть во­ром, как Фран­суа Вий­он,— все рав­но он прав, по­то­му что по­эт. Труд­но по­нять, как это при­ми­рить с при­зы­вом «жить не по лжи»? А ме­ж­ду тем су­ро­вый нрав­ст­вен­ный при­зыв от­чет­ли­во чув­ст­ву­ет­ся в «Кон­це пре­крас­ной эпо­хи».