Александр Сопровский был одним из самых талантливых, серьезных и осмысленных поэтов своего поколения

Сопровский Александр

Но да­же не в однос­то­рон­но­сти этой — ущерб­ная суть ны­неш­не­го «па­ни­ро­низ­ма». Суть в том, что — как по­ка­зы­ва­ет ис­то­рия куль­ту­ры (ли­те­ра­ту­ры пре­ж­де все­го) — дух иро­нии пло­до­твор­но и про­дук­тив­но ды­шит там, где вы­зы­ва­ют его с по­зи­ции си­лы, где уве­рен­ная в се­бе твор­че­ская лич­ность опи­ра­ет­ся на мощ­ный внут­рен­ний по­тен­ци­ал. Вот лишь два при­ме­ра. На­сквозь иро­нич­ной бы­ла рус­ская куль­ту­ра кон­ца XVIII — на­ча­ла XIX сто­ле­тия. Соз­да­ва­ли эту куль­ту­ру лю­ди силь­ные, при­том упи­ваю­щие­ся — мо­жет быть, че­рес­чур лег­ко­мыс­лен­но — взле­том мо­ло­дой по­сле­пет­ров­ской Рос­сии над аре­ной ев­ро­пей­ской ис­то­рии. Лю­ди эти пол-Ев­ро­пы за­вое­ва­ли и пол-Рос­сии ус­та­ви­ли па­мят­ни­ка­ми се­бе («Ру­мян­це­ва по­бе­дам»). Дер­жа­вин (спас­ший­ся вер­хом от са­мо­го Пу­га­че­ва с под­руч­ны­ми), Пуш­кин (вос­хи­щав­ший­ся за это Дер­жа­ви­ным) и дру­гие лю­ди то­го же скла­да,— все они ды­ша­ли и на­сла­ж­да­лись мо­щью и сла­вой Рос­сии, для са­мих же се­бя за долг по­чи­та­ли из пус­тя­ков под­ста­вить под ду­ло пис­то­ле­та

грудь на по­един­ке. Этимлю­дям иро­ния не толь­ко до­бав­ля­ла бле­ска — она еще со­об­ща­ла им че­ло­веч­ность: без иро­нии, со­гре­ваю­щей эпо­ху, они ка­за­лись бы ка­ки­ми-то бес­чув­ст­вен­ны­ми мон­ст­ра­ми, ли­шен­ны­ми обая­ния сла­бо­сти че­ло­ве­че­ской.— Еще при­мер: зна­ме­ни­тая ро­ман­ти­че­ская иро­ния. С ее по­мо­щью не­мец­кий пи­са­тель-ро­ман­тик и его ро­ман­ти­че­ский ге­рой от­тал­ки­ва­лись от кос­но­го и ог­ра­ни­чен­но­го фи­ли­сте­ра, а за­тем воз­но­си­лись и над со­бою в бес­ко­неч­но­сти чис­то­го мыш­ле­ния и в ар­ти­сти­че­ской мно­го­гран­но­сти тре­ни­ро­ван­но­го во­об­ра­же­ния. Здесь так­же на­ли­цо бы­ла си­ла, си­ла ду­ха в по­ни­ма­нии не­мец­ко­го ро­ман­тиз­ма.

От иро­нии же, ко­то­рой пе­ре­на­сы­ще­на се­го­дняш­няя на­ша ли­те­ра­ту­ра, за вер­сту ве­ет рас­те­рян­но­стью, не­уве­рен­но­стью в се­бе, сла­бо­стью. У ис­то­ков этой иро­ни­че­ской по­эти­ки — не иг­ри­вое соз­на­ние си­лы, но горь­кое раз­оча­ро­ва­ние, крах бы­лых на­дежд. От­че­го это так — во мно­гом объ­яс­ня­ет­ся при­ве­ден­ны­ми в на­ча­ле со­об­ра­же­ния­ми ис­то­ри­че­ско­го по­ряд­ка. Иро­ния, ли­шен­ная силь­ной по­зи­ции, в боль­шин­ст­ве слу­ча­ев вы­гля­дит бес­по­мощ­но. В це­лом опи­сы­вае­мое те­че­ние мож­но оп­ре­де­лить как куль­тур­ное по­ра­жен­че­ст­во.

Сла­бость, на­хо­дя­щая в се­бе не­при­ем­ле­мое, не­аде­к­ват­ное вы­ра­же­ние и не пы­таю­щая­ся оты­скать для се­бя проч­ную ду­хов­но-цен­но­ст­ную опо­ру,— к то­му как раз и ве­дет, что у лю­дей да­же спо­соб­ных (как Ли­мо­нов) иро­ния вы­ро­ж­да­ет­ся в го­лое ер­ни­че­ст­во, са­мо­ос­мея­ние до­хо­дит до ут­ра­ты чув­ст­ва соб­ст­вен­но­го до­сто­ин­ст­ва, на­прочь вы­вет­ри­ва­ет­ся вы­со­кая от­вет­ст­вен­ность по­эта и да­же эле­мен­тар­ная ли­те­ра­тор­ская от­вет­ст­вен­ность.

Оче­вид­но, что до бес­ко­неч­но­сти про­дол­жат­ься так не мо­жет. «Воз­ро­ж­де­ние рус­ской по­эзии», «брон­зо­вый век» — на де­ле бо­лез­нен­но-пе­ре­ход­ный пе­ри­од, или, точ­нее, бо­лез­нен­но-пе­ре­ход­ное те­че­ние в ис­то­рии рус­ской ли­те­ра­ту­ры. Оно долж­но вы­не­сти по­эзию на­шу в бо­лее чис­тое рус­ло, к бо­лее пло­до­нос­ным бе­ре­гам. Но по­ка что по­вет­рие чрез­вы­чай­но ус­той­чи­во, цеп­ко, да­же кос­но — при всей его тя­ге к нис­про­вер­га­тель­ст­ву все­го и вся. Ну­жен об­шир­ный, ос­но­ва­тель­ный и пре­ж­де все­го доб­ро­со­ве­ст­ный диа­лог, да­бы ра­зо­брать­ся во всех на­вер­чен­ных за по­след­ние де­ся­ти­ле­тия про­ти­во­ре­чи­ях, не­до­ра­зу­ме­ни­ях и не­со­об­ра­зи­ях. И не сле­ду­ет ду­мать, буд­то на­зван­ная тен­ден­ция ка­са­ет­ся слу­чай­но свя­зан­ных ме­ж­ду со­бой или по­верх­но­ст­ных яв­ле­ний. Яв­ле­ния эти, по­ми­мо об­щей ис­то­ри­че­ской и пси­хо­ло­ги­че­ской ос­но­вы, ко­ре­ня­щей­ся в не­дав­нем про­шлом и опи­сан­ной вы­ше, ос­но­вы­ва­ют­ся так­же (соз­на­тель­но или бес­соз­на­тель­но) на од­ной весь­ма глу­бо­кой ис­то­ри­ко-куль­тур­ной ошиб­ке.

Не­дав­но опуб­ли­ко­ва­ны чрез­вы­чай­но по­ка­за­тель­ные в этом смыс­ле за­пи­си Ми­хаи­ла Бах­ти­на. Ав­то­ри­тет Бах­ти­на, пол­ве­ка с лиш­ним ис­клю­чи­тель­но пло­до­твор­но ра­бо­тав­ше­го на сты­ке не­сколь­ких гу­ма­ни­тар­ных на­ук и сде­лав­ше­го ряд ори­ги­наль­ных и бле­стя­щих от­кры­тий, как бы спо­соб­ст­ву­ет соз­да­нию ви­ди­мо­сти, буд­то сам «объ­ек­тив­ный ход нау­ки» обос­но­вы­ва­ет «сти­хий­ные ис­ка­ния» ху­дож­ни­ков ин­те­ре­сую­ще­го нас на­прав­ле­ния. Бах­ти­на уже не за­по­доз­ришь в слу­чай­но­сти или по­верх­но­ст­но­сти су­ж­де­ний; но в дан­ном слу­чае соз­да­ет­ся впе­чат­ле­ние, что, чем ос­но­ва­тель­ней и глуб­же вы­ска­зы­ва­ет­ся Бах­тин — тем ос­но­ва­тель­ней и глуб­же его за­блу­ж­де­ние. Сле­ду­ет по­это­му под­роб­но рас­смот­реть его вы­ска­зы­ва­ния. Ду­ма­ет­ся, не­ма­лое чис­ло ны­неш­них со­чи­ни­те­лей охот­но вы­ска­за­лись бы в ду­хе этих за­пи­сей Бах­ти­на, рас­по­ла­гай они кру­го­зо­ром уче­но­го. Лю­бо­пыт­но, кста­ти, хо­тя Бах­тин не имел от­но­ше­ния к «брон­зо­во­му ве­ку» и т. п., ему в свое вре­мя при­шел­ся по ду­ше один из по­ка­за­тель­нейших об­раз­цов со­вре­мен­но­го «па­ни­ро­низ­ма»: ро­ман «Мо­ск­ва — Пе­туш­ки». Зна­чит, пе­ред на­ми не от­вле­чен­ная иг­ра ума, но не­что, что но­сит­ся в воз­ду­хе.

Вот не­сколь­ко вы­дер­жек.— «Иро­ния во­шла во все язы­ки но­во­го вре­ме­ни (осо­бен­но фран­цуз­ский), во­шла во все сло­ва и фор­мы (осо­бен­но син­так­си­че­ские, иро­ния, на­при­мер, раз­ру­ши­ла гро­мозд­кую «выс­прен­нюю» пе­риодич­ность ре­чи). Иро­ния есть по­всю­ду (...). Че­ло­век но­во­го вре­ме­ни не ве­ща­ет, а го­во­рит, то есть го­во­рит ого­во­роч­но. Все ве­щаю­щие жан­ры со­хра­ня­ют­ся глав­ным об­ра­зом как па­ро­дий­ные или по­лу­па­ро­дий­ные час­ти ро­ма­на. Язык Пуш­ки­на — это имен­но та­кой, про­ни­зан­ный иро­ни­ей (в раз­ной сте­пе­ни), ого­во­роч­ный язык но­во­го вре­ме­ни.

Ре­че­вые субъ­ек­ты вы­со­ких, ве­щаю­щих жан­ров — жре­цы, про­ро­ки, про­по­вед­ни­ки, су­дьи, во­ж­ди, пат­ри­ар­халь­ные от­цы и т. п. — уш­ли из жиз­ни. Всех их за­ме­нил пи­са­тель. Про­сто пи­са­тель, ко­то­рый стал на­след­ни­ком их сти­лей. Он ли­бо их сти­ли­зу­ет (то есть ста­но­вит­ся в по­зу про­ро­ка,

про­по­вед­ни­ка и т. п.), ли­бо па­ро­ди­ру­ет (в той или иной сте­пе­ни). Ему еще нуж­но вы­ра­бо­тать свой стиль, стиль пи­са­те­ля. Для аэда, рап­со­да, тра­ги­ка (жре­ца Дио­ни­са), да­же еще для при­двор­но­го по­эта но­во­го вре­ме­ни эта про­бле­ма еще не су­ще­ст­во­ва­ла. Бы­ла им да­на и си­туа­ция: празд­ни­ки раз­но­го ро­да, куль­та, пи­ры. Да­же пред­ро­ман­ное сло­во име­ло си­туа­цию — празд­ни­ки кар­на­валь­но­го ти­па. Пи­са­тель же ли­шен сти­ля и си­туа­ции. Про­изош­ла пол­ная се­ку­ля­ри­за­ция ли­те­ра­ту­ры» (Из за­пи­сей 1970-1971 го­дов.— М.М.Бах­тин, Эс­те­ти­ка сло­вес­но­го твор­че­ст­ва. М., 1979, с. 336).

Иро­ни­че­ско­му сло­ву про­ти­во­пос­тав­ле­но у Бах­ти­на сло­во ав­то­ри­тар­ное.— «Сло­во с ос­вя­щен­ны­ми, не­при­ступ­ны­ми гра­ни­ца­ми и по­то­му инерт­ное сло­во с ог­ра­ни­чен­ны­ми воз­мож­но­стя­ми кон­так­тов и со­че­та­ний. Сло­во, тор­мо­зя­щее и за­мо­ра­жи­ваю­щее мысль. Сло­во, тре­бую­щее бла­го­го­вей­но­го по­вто­ре­ния, а не даль­ней­ше­го раз­ви­тия, ис­прав­ле­ний и до­пол­не­ний. Сло­во, изъ­я­тое из диа­ло­га (...). Это сло­во бы­ло рас­сея­но по­всю­ду, ог­ра­ни­чи­вая,на­прав­ляя и тор­мо­зя мысль и жи­вой опыт» (там же, с. 337).

До сих пор Бах­тин лишь опи­сы­вал и оп­ре­де­лял то, что пред­став­ля­лось ему как фак­ти­че­ская за­ко­но­мер­ность (хо­тя и здесь не скры­вал оце­ноч­ных сим­па­тий). Но вот он и впря­мую ста­вит оце­ноч­ный ак­цент.— «Не­до­пус­ти­мость од­но­тон­но­сти (серь­ез­ной). (...) На­си­лие не зна­ет сме­ха (...) Ин­то­на­ция ано­ним­ной уг­ро­зы в то­не дик­то­ра, пе­ре­даю­ще­го важ­ные со­об­ще­ния» (там же, с. 338).

Итак, иро­ни­че­ско­му сло­ву Бах­тин от­кры­то сим­па­ти­зи­ру­ет — ав­то­ри­тар­но­го же сло­ва не жа­лу­ет. По­след­нее, как вид­но из кон­тек­ста, по­ни­ма­ет­ся им как сло­во лю­бойав­то­ри­тар­ной куль­ту­ры (зна­чит, куль­ту­ры об­ще­ст­ва тео­кра­ти­че­ско­го или по­лис­но­го, им­пер­ско­го или дес­по­ти­че­ско­го, со­слов­но-мо­нар­хи­че­ско­го, или аб­со­лю­ти­ст­ско­го, на­ко­нец — иде­о­пар­то­кра­ти­че­ско­го). Яс­но, од­на­ко (в осо­бен­но­сти из при­ме­ра о дик­то­ре, пе­ре­даю­щем важ­ные со­об­ще­ния),— что эмо­цио­наль­ный Бах­тин от­тал­ки­ва­лся пре­ж­де все­го от по­след­нейиз на­зван­ных форм. А ведь сущ­ность этой по­след­ней фор­мы — не столь­ко ав­то­ри­таризм во­об­ще, сколь­ко на­силь­ст­вен­ная без­ду­хов­ностьэтой осо­бен­ной сис­те­мы. Со­зи­да­тель­ная твор­че­ская по­тен­ция этой осо­бен­ной сис­те­мы — ни­чтож­на. По­это­му, имен­но по­это­му со­вре­мен­ная иде­о­пар­то­кра­тия бо­ит­ся сме­ха, как бо­ит­ся во­об­ще лю­бых «по­эти­че­ских воль­но­стей». Но мно­гие преж­ние фор­мы ав­то­ри­та­риз­ма (в осо­бен­но­сти пат­ри­ар­халь­но-ре­ли­ги­оз­ные) не толь­ко не стра­да­ли бо­яз­нью смеш­но­го, но дей­ст­вен­но спо­соб­ст­во­ва­ли рас­про­стра­не­нию сти­хии сме­ха — ра­ди со­хра­не­ния здо­ро­во­го ба­лан­са об­ще­ст­вен­ных на­строе­ний. Бах­ти­ну бы­ло пре­вос­ход­но из­вест­но, что ос­мея­ние три­ум­ви­ра­то­ра, к при­ме­ру, но­си­ло ре­ли­ги­оз­но-ри­ту­аль­ные чер­ты. Древ­ние иран­цы не при­сту­па­ли к от­вет­ст­вен­ным пе­ре­го­во­рам без воз­лия­ний (на­вряд ли это при­вно­си­ло в про­це­ду­ру скуч­ную серь­ез­ность). В ан­тич­но­сти иро­ния бы­ла пол­но­прав­но при­зна­на тро­пом ри­то­ри­ки (ри­то­ри­че­ские жан­ры — вот уж по­ис­ти­не жан­ры ве­щаю­щие). Сред­не­ве­ко­вье зна­ло по­доб­ные же тра­ди­ции. В древ­но­сти по­за ока­ме­не­лой серь­ез­но­сти со­от­вет­ст­во­ва­ла эпо­хам упад­ка, но ни­как не рас­цве­та ав­то­ри­тар­ных со­ци­аль­но-куль­тур­ных об­ра­зо­ва­ний (а все со­ци­аль­но-куль­тур­ные об­ра­зо­ва­ния древ­но­сти, вклю­чая да­же афин­скую де­мо­кра­тию, бы­ли — по край­ней ме­ре, в идее сво­ей — ав­то­ри­тар­ны)... Ви­ди­мо, в соз­на­нии Бах­ти­на име­ла ме­сто абер­ра­ция, по­все­ме­ст­но рас­про­стра­нен­ная в на­ши дни и ос­но­ван­ная на не­хит­рой фор­му­ле «все­гда и всю­ду од­но и то же»: «муд­рость» от­ча­яв­ше­го­ся рас­суд­ка!.. Но по­зи­ция Бах­ти­на за­слу­жи­ва­ет осо­бо­го вни­ма­ния, по­то­му что, раз­де­ляя с млад­ши­ми со­вре­мен­ни­ка­ми од­ну и ту же ис­то­ри­ко-куль­тур­ную ошиб­ку, зна­ме­ни­тый уче­ный как бы осе­ня­ет сво­им ав­то­ри­те­том бунт про­тив ав­то­ри­та­риз­ма, под­во­дит серь­ез­ную на­уч­ную ба­зу под апо­ло­гию все­об­щей иро­нии. По­вто­рюсь: во всех слу­ча­ях эмо­цио­наль­ный им­пульс един, еди­на и оши­боч­ность оце­нок, вы­рос­ших на ос­но­ве это­го им­пуль­са. За­кон, вы­ве­ден­ный из на­блю­де­ний над на­шей со­вре­мен­но­стью,— с ма­ши­наль­ной пре­ду­бе­ж­ден­но­стью пе­ре­но­сит­ся на про­шлое. И об­рат­но: не­чет­кое осоз­на­ние раз­ли­чийв ис­то­ри­ко-куль­тур­ных об­ра­зо­ва­ни­ях ве­дет к обос­но­ва­нию, а за­тем — к оп­рав­да­нию — ны­неш­не­го куль­тур­но­го (в ча­ст­но­сти, по­эти­че­ско­го) упад­ка, в ко­неч­ном сче­те — к са­мо­оп­рав­да­нию.

По­это­му пред­став­ля­ет­ся лож­ной не толь­ко рет­ро­спек­тив­ная абер­ра­ция у Бах­ти­на. Удив­ля­ет и его оцен­ка со­вре­мен­нойкуль­ту­ры как иро­ни­че­ской по су­ще­ст­ву сво­ему, бо­лее то­го — как не­об­хо­ди­мо иро­ни­че­ской по ло­ги­ке про­цес­са (от от­дель­ных жан­ров — до язы­ка как об­ще­куль­тур­ной ос­но­вы). Удив­ля­ет — ибо, ес­ли об ушед­ших от нас эпо­хах мож­но су­дить, ря­дить и спо­рить, ос­но­вы­ва­ясь на про­ти­во­ре­чи­вых ис­точ­ни­ках, то ведь на­ша эпо­ха — вся пе­ред на­ши­ми гла­за­ми, на все ла­ды зве­нит в ушах и с не­дву­смыс­лен­ной ося­за­тель­но­стью бе­рет за гор­ло... При­хо­дит­ся в от­вет Бах­ти­ну при­вес­ти не­сколь­ко про­стых, но су­ще­ст­вен­ных возра­же­ний.