Александр Сопровский был одним из самых талантливых, серьезных и осмысленных поэтов своего поколения

Сопровский Александр

Сей­час, пе­ре­чи­ты­вая текст уже на стра­ни­цах «Но­во­го ми­ра»,— я от­ме­тил сло­ва, осо­бен­но по­ра­зив­шие ме­ня ко­гда-то, осо­бен­но близ­кие:

«Пе­ред па­мя­тью по­гиб­ших де­тей, пе­ред ос­корб­лен­ным ре­ли­ги­оз­ным чув­ст­вом — ни о ка­ком при­ня­тии не мо­жет быть и ре­чи. Как, од­на­ко, не мо­жет быть ре­чи о том, что­бы усом­нить­ся в бы­тии Бо­га. Для Ио­ва бы­тие Бо­га ни­как не со­пря­же­но с при­яти­ем зла...»

«Иов мыс­лит ка­та­ст­ро­фи­че­ским лич­ным опы­том («эк­зи­стен­ци­аль­но»)». «Ду­шев­ная си­ла Ио­ва сквозь че­ре­ду тес­ня­щих его ка­та­ст­роф вы­страи­ва­ет его жизнь в од­но».

«Ио­ву так не бы­ло да­но при­ми­рить­ся с ут­ра­той. Ему бы­ло да­но дру­гое. Был от­крыт ис­точ­ник — от­ку­да чер­пать си­лы. «При­ни­мать» или «не при­ни­мать» — это все­го толь­ко две сто­ро­ны

мерт­во­ст­ра­да­тель­но­го от­но­ше­ния к жиз­ни, ко­то­ро­му чу­ж­да вся иу­део-хри­сти­ан­ская тра­ди­ция. Ис­кать но­вой жиз­ни — дру­гое, твор­че­ское из­ме­ре­ние. В ко­неч­ном сче­те — ре­ли­ги­оз­но-твор­че­ское. Твор­че­ский ис­точ­ник от­крыл­ся Ио­ву в кра­со­те и мо­щи ми­ро­зда­ния.

И не но­вое сча­стье, не но­вые де­ти — и не «по­сте­пен­но», не со вре­ме­нем — воз­ро­ди­ли к жиз­ни Ио­ва. Пря­мо в ре­чи Гос­по­да из бу­ри уже от­кры­лась Ио­ву но­вая жизнь — и но­вое сча­стье, но­вые де­ти ее лишь во­пло­ти­ли и уп­ро­чи­ли со­бой».

«За то, как от­стаи­вал Иов прав­ду свою, ему не дос­та­лось ми­ра, пе­ре­де­лан­но­го по его прав­де. Од­на­ко не­что боль­шее дос­та­лось ему. При­чем не в по­след­нюю оче­редь как раз за то, как он от­стаи­вал свою прав­ду. Ио­ву дос­та­лась при­ча­ст­ность твор­че­ской кра­со­те и мо­щи Божь­е­го ми­ра. В этом ис­ток но­вой жиз­ни от­крыл­ся ему».

Ока­зав­шись в од­ной кни­ге, вме­сте с дру­ги­ми стать­я­ми, это эс­се, эта по­эма в про­зе не по­те­ря­ла сво­ей си­лы; но она ста­ла ме­нее не­ожи­дан­ной. Ря­дом встал дру­гой опыт: «Ве­ра, борь­ба и со­блазн Льва Шес­то­ва». Я про­чел не­сколь­ко ста­тей о Шес­то­ве, но ни од­на его так и не про­яс­ни­ла. Все про­пус­ка­ли глав­ное, на чем все дер­жит­ся: взгляд на глу­би­ны бы­тия под об­ра­зом по­эзии. Ес­ли это­го не чув­ст­ву­ешь — не чув­ст­ву­ешь ни­че­го. Тот же нерв в эс­се Со­пров­ско­го о Шес­то­ве и в эс­се «О кни­ге Ио­ва». Шес­тов и Со­пров­ский еди­но­душ­ны в де­кон­ст­рук­ции фи­ло­соф­ской, ло­ги­че­ски вы­стро­ен­ной он­то­ло­гии во имя он­то­ло­гии по­эти­че­ской. Сло­ва «де­кон­ст­рук­ция» они не зна­ли, как не зна­ли ве­хов­цы сло­ва «эк­зи­стен­циа­лизм». Но Рос­сия очень на­пря­жен­но жи­ла в на­ча­ле ХХ ве­ка, и в ней ско­ро­теч­но вы­зре­ва­ли яв­ле­ния, мед­лен­но раз­во­ра­чи­вав­шие­ся на За­па­де. И эк­зи­стен­циа­лизм, и, ока­зы­ва­ет­ся, де­кон­ст­рук­ти­визм.

Воз­мож­но, рус­ский де­кон­ст­рук­ти­визм от­ли­ча­ет­ся от за­пад­но­го. Бы­ло бы ин­те­рес­но со­пос­та­вить их. Но Со­пров­ский по­ра­зи­тель­но бли­зок имен­но к Шес­то­ву и от­хо­дит от не­го по-сво­ему, то­же по-рус­ски. Как нео­фит пра­во­сла­вия, он не мо­жет вы­не­сти на­па­док на со­бор­ность (хо­тя, мне ка­жет­ся, Шес­тов на­па­дал не на со­бор­ность «в ду­хе и в ис­ти­не», а на сво­его ро­да пар­тий­ность, на обя­за­тель­ную вер­ность по­ста­нов­ле­ни­ям со­бо­ров). Де­кон­ст­рук­ция фи­ло­соф­ских и бо­го­слов­ских сис­тем со­че­та­ет­ся у Со­пров­ско­го со сдви­гом к фун­да­мен­та­лиз­му: «чем бо­лее лич­но, из соб­ст­вен­но­го ду­хов­но­го опы­та ис­хо­дя, мыс­лит че­ло­век (Кир­ке­гор, Дос­то­ев­ский, сам Шес­тов) — тем бу­к­валь­нее вос­при­ни­ма­ет он пи­са­ние». «Бу­к­валь­нее» име­ет здесь важ­ный для Со­пров­ско­го вто­рой смысл: тем бли­же к об­раз­но­сти биб­лей­ско­го язы­ка; но обо­рот­ной сто­ро­ной все же ос­та­ет­ся власть бу­к­вы. Со­хра­не­ние по­эти­че­ской об­раз­но­сти, от­каз от пе­ре­хо­да ме­та­фор на язык по­ня­тий во­все не тре­бу­ет реа­ли­за­ции ме­та­фор (по­ни­ма­ния ме­та­фор как фак­тов). Пуш­кин­ский «Про­рок» со­хра­ня­ет всю си­лу про­ро­ка Исайи, но не тре­бу­ет бу­к­валь­но­го по­ни­ма­ния слов: «и он мне грудь рас­сек ме­чом и серд­це тре­пет­ное вы­нул...»

Шес­тов по­сле­до­ва­тель­нее, вос­ста­вая про­тив всех сис­тем — и фи­ло­соф­ских, и бо­го­слов­ских. Со­пров­ский де­ла­ет ис­клю­че­ние для хри­сти­ан­ст­ва: «хри­сти­ан­ст­во же для хри­сти­ан — не «син­тез», но — един­ст­вен­ное и не­по­вто­ри­мое». Не­по­вто­рим, для Дос­то­ев­ско­го, Хри­стос, и это бо­лее глу­бо­кая по­ста­нов­ка во­про­са. Хри­стос вне ис­ти­ны (вне ло­ги­че­ски обос­но­ван­ной сис­те­мы) вы­ше ис­ти­ны вне Хри­ста (так в пись­ме Фон­ви­зи­ной, 1854). Хри­стос вне сис­те­мы — чис­тый об­лик ве­ры. А вся­кое «ан­ст­во», «изм» — сис­те­ма, соз­дан­ная умом и не­су­щая на се­бе пе­чать его не­со­вер­шен­ст­ва.

Хо­чет­ся

спро­сить: ес­ли хри­сти­ан­ст­во — един­ст­вен­ный об­лик со­вер­шен­ной ве­ры, то как быть с Ио­вом? Он Хри­ста не знал. Иов ве­рит, ни­че­го не зная, не по­ни­мая Бо­га. И его ве­ра мо­жет объ­е­ди­нить пра­вед­ни­ка со все­ми ве­рую­щи­ми. А ве­ра дру­зей Ио­ва — строй­ная сис­те­ма идей, ко­то­рые они пы­та­ют­ся вну­шить, по­доб­но со­ли­дар­но­сти пле­ме­ни: объ­е­ди­няя сво­их — она про­во­дит гра­ни­цы ме­ж­ду адеп­та­ми раз­ных сис­тем.

Бо­лее то­го. Ве­ра без зна­ния сбли­жа­ет Ио­ва с Со­кра­том. Со­крат то­же знал од­но (важ­ней­шее): что он ни­че­го не зна­ет. От­но­ше­ние Со­кра­та к со­фис­там по­доб­но от­но­ше­нию Ио­ва к его друзь­ям (хо­тя и ли­ше­но биб­лей­ско­го жиз­нен­но­го на­ка­ла). Мож­но под­черк­нуть это сход­ст­во и ска­зать: Со­крат — Иов фи­ло­со­фии, Иов — Со­крат ве­ры.

Со­пров­ский пла­тит дань той са­мой ло­ги­ке, про­тив ко­то­рой вос­ста­ет, ко­гда до­во­дит до пре­де­ла поле­ми­ку Шес­то­ва с Со­кра­том: «Ку­ми­ры фи­ло­со­фии внеш­не столь час­то вы­гля­дят уро­да­ми, ли­бо тра­ди­ци­он­но изо­бра­жа­ют­ся та­ко­вы­ми (Со­крат). Суть этой из­вра­щен­ной сим­во­ли­ки — «Кто был ни­кем, тот ста­нет всем». В этом — тай­ный па­фос фи­ло­со­фии как та­ко­вой». Я ду­маю, не фи­ло­со­фии, а ре­во­лю­ци­он­ной идео­ло­гии; ми­ро­со­зер­ца­ние Ша­ри­ко­вых не вы­во­дит­ся из ос­нов­но­го по­то­ка фи­ло­соф­ской мыс­ли. Ско­рее это гиб­рид по­лу­нау­ки с по­лу­ре­ли­ги­ей (Не­ча­ев со­чи­нял ка­те­хи­зис ре­во­лю­цио­не­ра, Ста­лин пи­сал об ор­де­не ме­че­нос­цев, Мао под­ра­жал ди­на­стии Цин в со­став­ле­нии крас­ной кни­жеч­ки). Мас­со­вая идео­ло­гия ос­но­ва­на на са­мых при­ми­тив­ных ло­ги­че­ских опе­ра­ци­ях, под­пи­раю­щих ма­кет ми­фа. Она на­халь­но са­мо­уве­рен­на; а фи­ло­со­фия под­вер­га­ет со­мне­нию свои ос­но­вы и при­слу­ши­ва­ет­ся к их спо­ру. Фи­ло­со­фия зна­ет, что толь­ко по­верх­но­ст­ной ис­ти­не про­ти­во­сто­ит по­верх­ност­ная ложь, а глу­бо­кой — дру­гая, так­же глу­бо­кая. На этом прин­ци­пе, про­ве­рен­ном со­вре­мен­ной нау­кой, ни­ка­кой идео­ло­гии не вы­стро­ишь. Я ду­маю, что Со­пров­ский, до­жи­ви он до пуб­ли­ка­ции сво­их опы­тов, вы­черк­нул бы не­ко­то­рые по­ле­ми­че­ские ги­пер­бо­лы. В его по­пыт­ках сбли­зить со­вре­мен­ных за­пад­ни­ков и сла­вя­но­фи­лов не­сколь­ко лет то­му на­зад я по­чув­ст­во­вал ши­ро­ту и сво­бо­ду от край­но­стей.

Но Со­пров­ский умер, и его тек­сты ос­та­лись та­ки­ми, ка­ки­ми бы­ли на­пи­са­ны. Ло­ги­ка по­ле­ми­ки ска­зы­ва­ет­ся и на за­ме­ча­тель­ном опы­те «Ко­нец пре­крас­ной эпо­хи». Со­пров­ский об­ли­ча­ет по­ко­ле­ния, вы­рос­шие в стра­не раб­ст­ва, за са­мо­уте­ше­ние иро­ни­ей. Что-то по­доб­ное от­ме­ча­лось, по ча­ст­но­му по­во­ду, на За­па­де, в ана­ли­зе по­ве­де­ния дрез­ден­ских ев­ре­ев, под­вер­гав­ших­ся еже­днев­ным уни­же­ни­ям со сто­ро­ны на­цис­тов. Иро­ния бы­ла един­ст­вен­ной мыс­ли­мой са­мо­за­щи­той по­бе­ж­ден­ных, на­хо­див­ших­ся в пол­ной вла­сти по­бе­ди­те­лей; но од­но­вре­мен­но она бы­ла фор­мой под­чи­не­ния гос­под­ствую­ще­му язы­ку, язы­ку Треть­ей им­пе­рии. Со­пров­ский вно­сит в эту про­бле­му воз­му­ще­ние мо­ло­до­сти. Ему пре­тит да­же па­ро­дия на со­вет­ский язык (со­хра­няю­щая не­что от то­го, что она па­ро­ди­ру­ет). «Мо­ло­дость — это воз­мез­дие». Она бес­по­щад­на. «В це­лом,— пи­шет Со­пров­ский,— опи­сы­вае­мое те­че­ние мож­но оп­ре­де­лить как куль­тур­ное по­ра­жен­че­ст­во». Ду­маю, что это не все­гда вер­но.

Из не­сколь­ких имен, при­ве­ден­ных в тек­сте, нач­нем с Ве­не­дик­та Еро­фее­ва. Это очень труд­ный слу­чай. «Мо­ск­ва — Пе­туш­ки», дей­ст­ви­тель­но,— ис­по­ведь по­ра­жен­ца, ис­по­ведь че­ло­ве­ка, со­гла­сив­ше­го­ся на по­ра­же­ние и ги­бель. Чи­тать ее боль­но. Го­во­рят о юмо­ре ви­сель­ни­ков. Иро­ния Еро­фее­ва — из это­го же ро­да. Так, воз­мож­но, шу­тят в аду. Язык бле­стит и свер­ка­ет, но не да­ет ра­до­сти. От не­го ос­та­ют­ся сса­ди­ны в ду­ше. Ка­жет­ся, что тос­ка, до­ве­ден­ная до пре­де­ла, вы­зо­вет по­рыв в не­мыс­ли­мое — при­мер­но как Дос­то­ев­ский кон­чил «Под­по­лье». И за «Под­поль­ем» — «Пре­сту­п­ле­ние и на­ка­за­ние», «Иди­от», «Бра­тья Ка­ра­ма­зо­вы»... Еро­фе­ев­ское под­по­лье ли­ше­но этой пру­жи­ны. То, что по­сле­до­ва­ло за «Пе­туш­ка­ми» (эс­се о Ро­за­но­ве, «Ша­ги ко­ман­до­ра»),— пе­ре­пе­вы ста­рой пес­ни.