Александра Коллонтай — дипломат и куртизанка
Шрифт:
Работа — всегда была центром, и в периоды, когда работаю, тогда душа покойна, будто «сыта», не кричит, не бунтует, не требует. Сейчас же всё моё «я» протестует и рвётся отсюда! В душе непрерывный крик: хочу уехать! Смирюсь временно, запру душу на ключ, живу, как автомат. Но чуть ворвётся жизнь — газета, письмо, — и снова кричит моё «я», протестует, бунтует, рвётся отсюда...
Как выдержу?
Госпожа жизнь! Неужели это надо? Если это так необходимо, чтобы потом идти дальше, — склоняюсь. Но если жить так всегда, доживать век — нет, уж лучше сейчас умереть.
Всю жизнь я жила не только для себя, будто проделывала эксперимент, чтобы на моём опыте могли учиться другие женщины. Когда
Если и сейчас такая жизнь «вне жизни» ступень к чему-то большому — пусть будет! Но жизнь! Не отнимай у меня главного — веру в то, что я н у ж н а. Что мой опыт не пропадёт для других женщин, что такая, какой ты меня создала, я — «опытное поле» для передовых женских душ. Оставь мне мою веру!
На днях только прочла о смерти Лили Браун. Умерла от удара, когда я плыла на пароходе в Америку. Её образ мучает, будто живую вижу. Листаю картины знакомства с ней. Грустно. И ещё отчётливее близость смерти. Ну к чему располагаться к жизни, будто надолго? К чему? Ведь она — Смерть — всегда за нашей спиной. Когда-то боялась смерти. Давно. А сейчас — нет. Только жаль Зоеньке причинить боль и за Мишулю страшно: будто пока я, жизненный путь его глаже.
Быть несчастным, нести большое горе — было до войны не правилом, а исключением. Жить было трудно, счастье было и тогда редкостью. Но нести горе большое — не было будничным явлением.
Мировая война резко перевернула пропорцию большого горя и благополучия. Теперь жить покойно, не гнуться под тяжестью громадных утрат, острого несчастья — это исключение, редкость, явление, которое отмечается. Горе же, страдание стали обычными, будничными. По крайней мере, для Европы. В Америке прежнее соотношение. Но и эта нация, влекомая кровавым безумием, спешит навстречу войне. Резкая перемена в отношении к милитаризму за один год: дух милитаризма, несомненно, сделал успехи.
Здесь сейчас относительно интересное время: конфликты железнодорожных рабочих. Борьба. Восьмичасовой рабочий день — всё-таки победа и главный показатель силы пролетариата.
Разрастается забастовка трамвайщиков. Если компания не уступит, союзы грозят всеобщей забастовкой. Нынче воздух, атмосфера пронизаны духом решительной революционной борьбы. Точно энергия скрытая накопилась у рабочего класса и требует исхода. Стачка, всеобщая стачка, проявление классовой солидарности рабочего класса, насыщает атмосферу. Она популярна, она находит живой отклик. Она живёт в сердцах масс.
Движение трамваев по Нью-Йорку сильно сокращено и затруднено. Женщины исполняют роль патрулей, тысячи женщин работают по улицам, уговаривают не пользоваться трамваями, которые ведут штрейкбрехеры — скэбы.
Упорствует компания «Интерборо», не желает входить ни в какие переговоры с юнионами.
Два последних дня борьба была вынесена на улицу. Массы атаковали трамваи. Разбитые окна, раненые. Аресты. Стычки с полицией. И сейчас трамваи ходят под конвоем полиции! Арестованным предъявляют очень серьёзные статьи закона, им грозят долгие годы заключения, принудительные работы.
И всё же двинувшуюся лавину ничем не остановить! Всеобщая стачка должна быть. Время для неё созрело! Война объявлена.
И в такую минуту, историческую минуту, сидеть в Патерсоне со сложенными руками? Ведь это мука, мука... Схватила газету «New York American», где подробно написано о стачке, и убежала в парк. Там, на скамейке, несколько раз перечитала статью о забастовке и почувствовала, как душа моя оживает. Буквально взглянула на мир другими глазами. Залюбовалась на золотящиеся берёзы, рядом с которыми пышно зеленели платаны со своими громадными лапчатыми листьями. И тут же густолистая магнолия — дочь юга! Чисто американский хаос! Но сейчас это не раздражало. Гляжу, вбираю
На следующий день американская учительница и молодёжь повели нас с Мишей в лес, на пикник. Пошла ради Миши — не хотелось. А теперь рада, что пошла. Освежилась. Напилась чистого лесного воздуха и будто сил набралась. И спала покойно, не мучилась, не вставало прошлое, не обступали собственные ошибки, промахи, будто призраки. День был осенний — ясный, сухой, с холодком. В лесу по-осеннему степенно, задумчиво и тихо. Природа осенью строгая, покойная, выжидательная. А воздух! Воздух весь напоен запахами земли и отмирающих листьев... Развели костёр, варили кофе, жарили на палочках бекон. Дождались луны и звёзд. Было картинно: костёр, молодёжь, оживлённые лица, лес, хоть и редкий, а всё же лес!.. Вдали огни Патерсона и много, много звёзд. Как природа упоительно ласкает душу: целый день на ногах и только бодрее стала! И как странно: накануне ездила в Нью-Йорк на демонстрацию против дороговизны. Провела всего часа два в Нью-Йорке и устала смертельно. Этот шум, этот воздух. Демонстрации не было. Дождь помешал. «При дожде революции не делаются». Вернулась разбитая, с головной болью, без сил, без желаний, без мыслей. Вспомнилось, как в начале сентября, в «день труда» мы видели с Мишулей шествие местных рабочих союзов. Было картинно, красиво, может быть, и агитационно умно, но — нуль революционности. Все национальные флаги!.. И мирно, мирно...
Огорчили английские профсоюзы: на съезде в Бирмингеме отвергли предложение американцев созвать международный съезд профессиональных союзов. «Не хотим, мол, немцев!»
Как близоруко! И как переметнулось настроение за время войны. Ведь вначале англичане всё же были менее шовинистичны. Больно, потому что видишь, как сильна власть шовинизма над человечеством.
Ещё не скоро проснётся пролетариат, ещё много работы социал-демократам! Но тем сильнее хочется броситься в работу. Утверждать, отстаивать принципы Третьего Интернационала.
В начале войны меня злили немцы — не народ, а власть имущие. Я ненавидела их самоуверенную наглость. А сейчас точно так же, нет, ещё сильнее, во мне всё протестует против политики Англии. Эта «военная диктатура», изобретённая Л. Джорджем [25] , этот «кабинет» его — пощёчина английскому народу и его традициям.
В начале войны органическое раздражение вызывала во мне диктатура Гинденбурга [26] , а сейчас я ненавижу, именно ненавижу этого самонадеянного, кровожадного Л. Джорджа с его лозунгом «Война до победного конца». О как я ненавижу войну! И как хочется что-то сделать, чтобы поднять народ!
25
Ллойд Джордж Дэвид (1863—1945) — английский государственный деятель, лидер либералов. Занимая пост министра торговли в 1905—1908 гг. и министра финансов в 1908—1915 гг., играл большую роль в политике либеральных правительств, направленной к подготовке мировой империалистической войны 1914—1918 гг. В 1916—1922 гг. Ллойд Джордж был премьер-министром Англии.
26
Гинденбург Пауль (1847—1934) — германский военный и государственный деятель, фельдмаршал. С начала Первой мировой войны до ноября 1914 г. был командующим армией, затем командующий германским Восточным фронтом. В августе 1916 г. был назначен начальником германского генерального штаба и фактически стал главнокомандующим вооружёнными силами Германии.