Александра Коллонтай — дипломат и куртизанка
Шрифт:
Замелькали названия станций, знакомых, как вывески на Невском. Сестрорецк, Разлив, Тарховка... Ольгино... Лахта... Засверкали зелено-голубоватые огни предвокзальных семафоров. Появились станционные депо и мастерские из красного кирпича. Поезд замедлил ход и остановился у платформы Финляндского вокзала.
Сославшись на занятость, Шляпников прямо с вокзала поехал в Таврический, где заседал Совет рабочих и солдатских депутатов. Таня и Николай Борисович повезли Александру к себе домой, на Кирочную.
— Как у тебя хорошо, Танечка, — сказала Александра, оглядев знакомую обстановку. — Чувствую,
— Петрограде, Александра Михайловна, — перебил её с улыбкой Николай Борисович. — Мы уже забыли слово «Петербург».
— Да, много воды утекло с тех пор, как ты была у нас в последний раз, — задумчиво протянула Щепкина.
— Воды утекло много, а возвращаюсь я к тому же берегу. Интересные всё-таки бывают совпадения в жизни. Ваш дом был моим убежищем перед бегством за границу. И вот спустя восемь с половиной лет первое моё пристанище на родине — опять ваш дом. Когда видишь ту же самую мебель, стоящую на тех же самых местах, ещё чётче ощущаешь, какие громадные изменения произошли за это время и в моей жизни, и в жизни России, и в истории человечества.
— Ну хватит философствовать, пора садиться за стол.
— Извини, Танечка, ещё две минуты. Где у тебя телефон?
— Там в передней.
— Алло? Редакция «Правды»? Позовите, пожалуйста, товарища Сталина. Его нет? А с кем я говорю? Товарищ Молотов? Здравствуйте, Вячеслав Михайлович. Это Александра Коллонтай. Я только что приехала, привезла письма и статьи Ленина. Будут опубликованы послезавтра? Прекрасно. Оставьте, пожалуйста, и для меня место в этом номере.
— Шурочка, разве ты с большевиками? — удивлённо спросила Щепкина, когда Александра вернулась в гостиную. — Ведь когда ты уезжала, ты была умеренной социалисткой.
— За эти восемь с половиной лет я убедилась в правоте большевиков. Будущее за ними, а «умеренные»... они только «временные», — улыбнулась Александра, довольная своим каламбуром.
— Ты всё такая же неугомонная, — засмеялась Татьяна и, обняв подругу за плечи, подвела её к столу, заставленному всякой всячиной.
Утром следующего дня Александра направилась в «Правду». И хотя редакция помещалась на Мойке, она наотрез отказалась, чтобы Николай Борисович подвёз её туда на автомобиле.
— К длительным прогулкам я привыкла, а революционный Питер я ещё не видела никогда.
От переполнявшего её счастья Александра чувствовала себя пьяной. Перед глазами всё плыло. Она знала, что идёт по Кирочной, потом по Литейному, но ничего не видела перед собой.
Только выйдя на Невский, она очнулась от хмеля и впервые поверила, что всё это не сон. Вот такой она себе и представляла революцию, как праздник всеобщего счастья.
Улица, которую она всегда считала самой красивой в мире, сегодня была прекраснее, чем прежде. Всё здесь было необычно: и не по-питерски яркое мартовское солнце, и небывалое многолюдье в этот утренний час, и сказочная пестрота толпы, но самое главное — лица; люди улыбались, глаза их лучились счастьем свободы. Счастьем светились грубые крестьянские лица преобладавших в толпе солдат, и тонкие лица офицеров, и простоватые лица мещан. Всюду довлел красный цвет: банты, флаги, транспаранты. Даже к скипетру Екатерины Второй на памятнике возле Александрийского театра кто-то привязал красное полотнище. Весенний ветер развевал его, и казалось, сама императрица, улыбаясь, приветствовала революцию.
Однако
В редакцию «Правды» Александра пришла, даже не почувствовав, что одолела такое большое расстояние. Её окружили товарищи: Сталин, Молотов, Каменев. Стали расспрашивать о настроениях рабочих в Европе, о Ленине. Александра дала им ленинские письма, а сама с жадностью набросилась на социалистические газеты.
Минут через сорок к ней вышел Сталин.
— Мы ознакомились с письмами товарища Ленина. В завтрашнем номере они будут напечатаны, — сказал он, попыхивая трубкой. И, лукаво прищурясь, добавил: — Но в порядке обсуждения.
— Но чего ж тут обсуждать? — удивилась Александра. — Здесь всё ясно написано: «Никакой поддержки Временному правительству. Вся власть Советам!»
— Видите ли, Александра Михайловна. — Сталин продолжал попыхивать трубкой, но вместо улыбки из глаз его исходили желтоватые искры гнева. — Вы в Петрограде только со вчерашнего дня, Владимир Ильич не был здесь десять лет. А мы с товарищами не покидали Россию ни на один день. Быть может, наше мнение ошибочное и поверхностное, но мы считаем, что для перехода власти к пролетариату время ещё не пришло. Сперва должны укрепиться общедемократические свободы, а уже потом, после избрания Учредительного собрания, будет видно, насколько популярны большевики в народе.
Господи! Что за чушь, какое Учредительное собрание? Откуда это благодушие и слепота? Ведь враг ещё не побеждён, он лишь затаился...
Только сейчас Александра почувствовала, как она устала. Руки дрожали, лоб похолодел. Перед глазами опять всё закружилось и поплыло.
В пасхальный день третьего апреля во всех церквах Петрограда звонили колокола.
— Вот и церковники приветствуют приезд Ильича, — улыбаясь, сказала Александра Шляпникову, когда они встретились у Финляндского вокзала, чтобы ехать в Белоостров встречать Ленина.
Пригородный поезд был переполнен. Погожий праздничный день горожане стремились провести на лоне природы. С трудом удалось найти два места возле окна.
— Шур, я вот что думаю, — начал Шляпников, опустив глаза, — чего ты у чужих людей ютиться-то будешь... А мне вот Совет квартиру большую выделил. Переезжай, места хватит.
— Нет, Саша. Сейчас это уже ни к чему. Вот здесь, — она приложила руку к сердцу, — всё остыло. Ты не представляешь себе, что ты значил для меня тогда, в начале войны. Как я тебя ценила и боготворила! А ты наносил мне обиду за обидой, укол за уколом. Тогда в Америке, в самые страшные месяцы одиночества, ты даже не прислал мне открытки, хотя был рядом... Запомни, Саша: исколотое мелкими уколами женское сердце перестаёт любить.