Альфред Нобель
Шрифт:
Конечно, нет. В конце XIX века сам дух войны изменился. Война больше не была «защитной реакцией жизни». Она стала таким грандиозным предприятием, масштабы которого ни Клаузевиц, ни Лакло [49] , в своём знаменитом романе предложивший метафору войны, не могли даже себе представить. Мы не можем сказать, какой была бы первая война нового типа, ибо в конце неё противник должен быть превращен в камень. Во всяком случае…
Во всяком случае, ненависть всегда занимает то место, которое могла бы занимать любовь. Более того, ненависть способна неожиданно прийти на смену любви — именно тогда совершаются самые страшные убийства, убийства братьев и возлюбленных. До 1914 года, который должен был стать последним, возможно, самой ужасной войной была война между
49
Лакло изобрёл полое ядро, и его изобретение предвосхитило появление снаряда. По своим взглядам он был ближе к Сунь-Цзы, чем Клаузевиц, о чём прекрасно свидетельствует его роман.
Но вернёмся в Европу и спросим себя: что было на Балканах, в Герцеговине, Австро-Венгрии, Черногории? Кто был братом, а кто — другом?
Каждый, несомненно, был всем сразу.
Нобель, однако, совсем не думал о войне: все его стремления были направлены к миру. Тем не менее, происходившие в то время изменения представлений о войне, даже если он и не осознавал их полностью, в очень многом предопределяли его взгляды и сам ход его мыслей. И его позиция недоверия к конгрессам не помешала ему по-новому посмотреть на почти постоянно находившуюся рядом с ним Берту.
ГЛАВА 11
Что мы тогда увидим?… То, что мы никогда до этого не жили.
Конгресс закончился, но Нобель провёл ещё несколько дней в Цюрихе. Чтобы не отдыхать в одиночестве, он пригласил на свою яхту супругов фон Зутнер. Нужно заметить, что его яхта, которая носила имя «Миньона», данное ей, несомненно, в честь героини гетевского «Вильгельма Мейстера», представляла собой целиком построенное из алюминия судно, на борту которого могло разместиться двадцать человек. Алюминий в то время был совсем новым материалом, и вполне естественно, что Нобель проявлял к нему интерес, так как его всегда интересовало всё новое.
Во время отдыха на яхте Берта и Альфред возобновили свои беседы. Нобель, по-прежнему отстаивая противоположные взгляды, всё-таки немного смягчил их. Теперь он иначе смотрел на те способы, при помощи которых можно было установить мир. Именно тогда он принял решение совершить что-нибудь великое для этого дела. Впоследствии он так и поступит. Но пока он молчал.
Связь, соединявшая Нобеля и Берту, несмотря на всё то, что их разделяло, и несмотря на то, что она носила, в основном, эпистолярный характер, была очень тесной и по-настоящему дружеской. Берта, способная искренне восхищаться и не менее искренне сочувствовать, никогда не была равнодушной к проблемам молчаливого отшельника. Она полностью разделяла его вкусы. Она умела вдохновить своего друга даже тогда, когда он впадал в депрессию и смотрел на мир пессимистически. Чтобы не быть голословными, вспомним о том, что писала Нобелю Берта, когда тот работал над своей пьесой. А Нобелю это было более необходимо, чем кому-либо другому.
Её письма были полны оптимизма, но, к сожалению, далеко не всегда могли сломить депрессию Нобеля. А он её никогда не скрывал и всегда стремился говорить о своих чувствах искренне. Случалось, что Берта бранила его за те мрачные мысли и эгоистичные настроения, которыми в такие периоды его письма бывали буквально переполнены. «Вы неисправимы, — писала она ему однажды, —
После этого путешествия на яхте Нобель вернулся в Сан-Ремо. Его дом на Ривьере был по-прежнему пуст. Две огромные веранды располагали к созерцанию Средиземного моря, а экзотика — в духе тогдашней моды на всё китайское — ввергала в мечты. Казалось, что всё без исключения располагает к миру, спокойствию и отдыху.
Но не для Нобеля, который на берегу моря установил метательную установку и проводил испытания сконструированных им же снарядов, стреляя в сторону моря, что, естественно, нарушало покой соседей…
Он также построил одноэтажную лабораторию, напичканную разными установками, генераторами электричества и прочими приборами. Жизнь в Сан-Ремо Нобель явно не считал уходом на покой. В те периоды, когда он не уединялся в своей лаборатории, он находился в отъезде. А посещал он в основном те страны, в которых работали его заводы. Кроме того, несколько раз он приезжал в Париж.
Шестидесятилетний Нобель — это измученный человек с густой седой бородой, немного сутулый, нервный и какой-то усталый. Из-за плохого зрения он иногда носил очки. Его осунувшееся лицо свидетельствовало об изматывающих сердечных приступах и других болезнях, среди которых наиболее старой и потому почти привычной была мигрень. С ней он боролся, обматывая голову влажным полотенцем. Однако когда Нобель покидал своё жилище, он оживлялся, хотя и относился к себе по-прежнему с презрением. Он считал себя «бесполезной думающей машиной, единственной в своём роде из-за её неповоротливости».
В Сан-Ремо он намеревался продолжить свои исследования. Для этого ему было необходимо, чтобы верный ему в течение многих лет Георг Ференбах находился рядом. Увы, этот химик и давнишний компаньон, которому удавалось выносить тяжёлый характер своего начальника, отказался покинуть родину. Нобель, будучи благодарным за многолетнюю помощь, назначил ему пожизненное содержание и принялся за поиски нового помощника. Он обратился с предложением занять место Ференбаха к англичанину К. Хью Беккету и получил согласие.
В 1893 году, опять-таки по просьбе Нобеля, в Сан-Ремо приехал Раньяр Шольман (1870–1948). Обратиться к нему Нобелю посоветовал его прежний сотрудник по Винтервинкену Дж. В. Смит. Шольману тогда было 23 года. Недавно он закончил Стокгольмский технологический институт и некоторое время работал на американской фабрике, занимавшейся производством нитроглицерина и динамита. Летом 1893 он случайно оказался около шведского стенда на Всемирной выставке в Чикаго. Он собирался ехать в Мексику, где его ждало место инженера на новом заводе. И тогда он неожиданно для себя получил телеграмму от Нобеля, в которой тот предлагал ему место ассистента. Молодой химик был вне себя от радости: на него обратил внимание такой известный человек, как Нобель, и у него появилась возможность с ним работать! Шольман немедленно отправил Нобелю телеграмму с сообщением о своём согласии.
Когда он прибыл в Париж и приехал на авеню Малакофф, Нобель сразу же принялся знакомить его с теми обязанностями, которые он должен будет выполнять. Книги в библиотеке Нобеля пребывали в немыслимом беспорядке, так как у Альфреда никогда не хватало времени хоть как-то их упорядочить. Шольман незамедлительно принялся за эту не очень-то лёгкую задачу. Этот швед впоследствии показал себя верным сотрудником и единомышленником Нобеля и после его смерти стал душеприказчиком, а также одним из биографов своего прославленного хозяина [50] .
50
Его книга «Жизнь Нобеля» представляет один из основных источников данного труда. Она была написана им в соавторстве с Г. Шюкком и вышла в свет в Лондоне в 1929 году.