Алиса в стране Оплеух
Шрифт:
По вечерам он выискивал на деревьях виноградных улиток, накрывал каждую тонким слоем соли, проглатывал, жмурился, говорил, что улитки — устрицы, только намного дороже, потому что устрица похожа на вагину, а улитка – символ поцарапанного сейфа с драгоценностями.
Осуждал учетчиц в парандже, говорил, что под паранджой может спрятаться хулитель, враг, который дождется удобного момента и засыплет Беломорканал абрикосовыми косточками, а сверху наложит в три ряда трупы рабочих.
Меня настораживала запуганность Александра, его стремление пройти мимо пьющих
Александр сломал палец, а мы не догадывались о беде, пожимали ему руки, и — если думать о мужской крепкой дружбе с точки зрения амстердамцев – закрывали ему глаза комьями земли.
По пятницам я гнал Александра в баню еловым веником, а он – подобный пугливой серне, чувствительным сердцем почуявшей нечестность в наших отношениях – убегал в маковые поля, осуждал мои резкие горилльи суждения.
На Беломорканал часто заглядывали гориллы – умытые, причесанные, в блестящих новых итальянских туфлях, сторонники здорового образа жизни с японскими гейшами.
Глаза у горилл наглые – по десять тысяч за глаз гориллы, а глаз человеческий ничто не стоит, даже Человек в Маске не ценится, если он не горилла.
Перед Рождеством я выпил канистру браги, разохотился, разрумянился, ослеп на полтора часа, а, когда прозрел – задумал затащить Александра в баню и помыть – друг моет друга, не в морге же мы, а на производстве Канала.
Может быть, Александр стремится к ответственной должности бригадира? карьерист, но немытых в бригадиры не берут, а называют немытых – невнимательными вертухаями, двоедушными двоякодышащими драконами.
Александр уже спал после трудового дня, а меня брага поднимала, подбрасывала, и казалось иногда, что я не просто Пионерский Орлёнок с переходящим красным знаменем в лапах, а – резиновый мячик, завёрнутый в блин.
Я замаскировался под зайца – ловко, не узнала бы меня даже родная мама орлиха, а она знала толк в военной маскировке – воровала тушёнку из походного котла артилеристов.
Получала и раздавала оплеухи старшим и младшим сержантам, похожим в гневе на Буратину.
Вспомнил маму у кровати Александра, закручинился, буйную голову на грудь с перьями повесил, даже возникла мысль – если не кайлом по темечку, то – хотя бы когтистой лапой – отвесить оплеуху другу Александру.
Но проснётся, разрыдается, попытается вернуть потерянный сон, и тогда я уже не затащу его в баню, не омою вшивое тело товарища – почему-то от Александра не воняло мертвечиной, хотя и не мылся.
Я приподнял мешковину, которой укрыт Александр – небом бы укрылся, романтик, но мешковина спасала от поругания холодом, от злоупотребления властью.
Александр спал в ватных штанах, залатанных, пропитанных машинным маслом и свежей землей, умилительно похож на землеройку.
Я невольно залюбовался губками-бантиком друга, но взял себя в рабочие руки – ещё миг и смалодушничал бы, отступился от затеянной помывки – и потащил штаны рабочего парня вниз, раздевал товарища – не в одежде ему в бане мыться; он не Восточная
Ах! Горе мне, биологически непросвещённому, тёмному, как вакса.
Потолковал бы с другом по душам, но – О! Ужас! Вампиры лесные и американские слетелись в мои мысли, кусали разум, мешали построить мысли в одну логическую цепочку заключенных.
У Александра отсутствовали гениталии – страх, успех нейрохирургов Саратова.
Вместо причиндалов – разверстая рана, страшная в своей непредсказуемости, даже не клялась в верности мне рана Александра.
Я подумал, что рана между ног друга – вход в ад.
Никогда не видел обнаженных женщин, не знал, что у них под одеждой строение иное, чем у мужчин, горбатых по понятной просьбе лукавого.
Я закрыл лицо руками, выбежал из барака, разрыдался с вздохами томления; переживал за трагедию Александра без причиндалов, поруганного Судьбой.
И робость товарища в столовой, нежелание – от скромности – ходить в общую баню, встали в одну золотую цепочку вещизма.
Весь следующий день я уклонялся от разговоров с Александром, не хотел причинить ему душевные страдания своим понимающим взглядом Правдолюба.
Страшно мне, даже три раза тачку с землей переворачивал не в нужном месте, душно мне на морозе, а в глазах плавало кровавое Солнце с раной Александра по диаметру – адская рана с рваными краями, будто ржавой тупой пилой разрезали ногу конокрада.
Рты рабочих превратились для меня в раны Александра, узкие щелочки глаз гробокопателей из Азии – ужасающие раны между ног моего друга.
Меня премировали напольными часами с маятником и кукушкой, а я не думал о часах, не восторгался кукованьем деревянного идола, а скорбел, сопереживал, даже иногда смеялся в истерике, бился в шаловливых фантазиях.
После ужина Александр подошёл ко мне, взял за локоток и в своей манере ищущего робкого странника, романтика степей проговорил с доброй мякиной в голосе:
«Друг мой, Пионерский Орлёнок, отощавший, оголодавший, но с блеском Истины в очах!
Жизнь каждого человека часто подходит к логическому концу, но не завершается, идёт к следующему концу – так трамвай закольцовывается на конечной станции.
Я бы поссорился с собой, если бы ты заболел, впал в кому, или назначил себя властелином Тьмы, Повелителем Времени.
Прогуляемся, друг мой, до впечатляющей картины Марсианского города! – Александр вел меня, а я послушно – с грацией жертвенного барана и согласием стыдливой обнаженной балерины – следовал за другом, искал момент, когда откровенно пожалеть его, признаться, что видел отсутствие у него гениталий, сочувствую, что не ходит по малой нужде в общий сортир с дырой до другого Мира; мне казалось, что дыра в сортире устремляется в бесконечность, проходит через ад, через Австралию и исчезает в чёрной дыре Галактического Ничто. – Взгляни, друг мой сердечный, – Александр широко — будто показывал размер пойманной стерляди — развёл руки. – Ты видишь безысходную пустоту огромного котлована, вырытого нашими рабочими руками, похожими на лапы землероек.