Алиса в стране Оплеух

Эсаул Георгий

Затем устыдилась мыслей своих недостойных, лучше бы пьянствовала по дворам, снимала бы с пропойц кольца и часы, угрожала бы ножиком и раздавала оплеухи на север, на юг, на запад, и, конечно, на восток!

Безразличие нахлынуло над пропастью – что воля, что Марья Искусница в лапах водяного – всё одно.

С высоты Вселенной, даже в масштабах одной нашей Галактики, мышь — отважная и красивая, умная и впередсмотрящая, с навыками альпинистки – превращается в материальную точку, без веса, без размеров, без вкуса и без запаха.

Обидно стало, что жирные мои

ножки ничто не значат для Вселенной и повелителей Чёрных дыр.

Злобу я затаила на Мировой Разум, шепчу на сверхсветовой скорости разогнавшегося маятника (железо от скорости плавится):

«Пусть я проживу полной жизнью один час на маятнике старинных часов, но не очерню себя грязными поступками, не покажу злопыхателям дурную свою сторону – так доблестная Дюймовочка не сдаётся в плен Принцу на Белом Хорьке.

Жизнь – песчинка в глазу Дракона Времени!

Грязные поступки не отмыть, а грязные лапки – всегда, пожалуйста, отмоем с пониманием, даже маникюр и педикюр наложу!»

Осмелела, глаза бы открыла широко навстречу опасности, но ветер встречный слезу вышибает и превращает меня в азиатку.

Вместо кукушки из часов вурдалак деревянный на пружинке выскочил – причуды высоких скоростей; глаза красные, язык трубчатый ко мне тянет, кровь мечтает высосать.

На крейсерской скорости вурдалаку отвесила оплеуху – мама, горюй!

Голова вурдалака в одну сторону, ноги в другую, в бордель имени Цурюпы.

Щепки летят – к лучшему, к осознанию своих привилегий и возможностей всем, кто видел бесславную кончину вурдалака – так исправляется Емеля на Печи, превращается в Илью Муромца. – Мышь зашипела гадюкой под корнями ивы, прыгнула на лицо графини Алисы, словно сдавала нормы ГТО. – Не часы ты, графиня, и не маятник Фуко с одним глазом многострадального паяца.

Ох, не Сергей Иванович Королёв ты, поэтому – не страшно, зубы не выпадают снежным веером!

Прими с поклоном оплеухи от меня, не сопротивляйся, исповедуй несопротивление злу, совершеннолетняя.

Оплеуха! Оплеуха! Оплеуха!

— Полноте, мон ами мышь! – графиня Алиса с брезгливостью схватила мышку за хвостик, раскачивала – точь-в-точь маятник Фуко. – Пощадила бы тебя, хулительница науки; простила бы дурное поведение, мечты стать пауком и оплеуху дракону времени в часах, ты приняла кукушку за вурдалака, но ни вурдалак, ни кукушка, а – дракон, пожиратель секунд тебе явился.

Нет у него брони, и должность незавидная — куковать.

Если бы каждый человек превратился в зеркало, а каждая мышь в золотую монету, то ничего бы не изменилось на Земле: текли бы реки, плакали бы над двойкой ученики – потешно, но приводит в военный госпиталь, где оторванные руки и ноги меняют на пластмассовые.

Самсон оторвал голову льву, и заменили льву голову на мраморную; ничто не изменилось в истории человечества – со своей ли головой лев, с мраморной – безразлично истории и археологии, как безразлична для белки нефтеналивная машина.

Обидела ты меня мышь оплеухами, не прощу тебя, хотя за тобой – кроме твоего хвоста – тянется длинный хвост истории людей и животных Страны

Оплеух.

Долг Государства красен платежом жителей: в харю, по лусалу твоему безмозглому – ощути туман невыносимой боли, сердечных моих страданий: замуж за Принца желаю, но не имею ни сил, ни возможности потребовать жениха, потому что — робкая, застенчивая, порядочная, честь блюду и каждому столбу кланяюсь.

Лучше в болото с головой и с веригами чугунными, чем запятнать себя легкомыслием, навлечь тяжелый рок, липкий, как пальцы пасечника. – Графиня Алиса отвесила мышке всего лишь одну оплеуху, но бедное маленькое животное с классовой ненавистью под хвостом улетело в Тартар, в Чехословакию, в горы Татры.

Долго по пещере бродило эхо воплей мышки, падали камни, извергались фонтаны зловонные, похожие в призрачном кладбищенском свете на нефтяные фонтаны Уренгоя.

Графиня Алиса аккуратно зевнула, прикрыла очаровательный — нецелованный женихами – ротик ладошкой, целомудренно поправила коротенькую наноюбку и прилегла отдохнуть – на дырявый матрас, из которого пиками Коммунизма торчали пружины.

Спала долго, цедила сквозь зубы ругательства, которые никогда не позволит себе наяву, ворочалась, пила воображаемый квас и закусывала солеными огурцами – прочищала чакры.

Графиня Алиса проснулась в ужасе, вспоминала гастрономический сон, морщилась, с трудом сдерживала — потому что нравственно чистая – рвотные позывы.

— Не беременна ли я, если тошнит? – графиня Алиса озаботилась, вспоминала уроки целомудрия и арфы, но ничего полезного, чтобы узнать – откуда дети берутся, и отчего барышни беременеют – не нашла на полках памяти. – Матрас бок мне исколол, непотребный матрасик, в кутузку бы тебя определила, но жалею, оттого, что – сердобольная, как синичка.

Ради кого или чего страдаю, бока превращаю в шкурку бешенной дрожащей лягушки.

Институтка – звучит гордо! – графиня Алиса присела на ложе (матрас в бурых подозрительных пятнах), поправила лямки на груди – жест доброй воли, и застыла с открытым ртом, будто кол проглотила.

Ложе окружили звери, люди, полулюди-полузвери, призраки, мракобесы, младогегельянцы, масоны, ватрушники, диссиденты, феминистки, вегетарианцы, тараканы и даже рыбы с рогами.

Графиня Алиса узнала Жареную Королевскую утку, Стреляного Джека Воробья, Пионерского Орлёнка, мокрушника рецидивиста Цыпу и даже вымершего друга Королевы – месье Гордона, изобретателя джина.

Месье Гордон изловчился и поцеловал пятки графини, словно проверял носом прочность девичьего целомудрия.

Графиня Алиса в истоме закатила очи, почувствовала тёплую волну – цунами – от пяток до кончика носа, ощутила желание бежать в поля, хохотать; поймала себя на мысли – крикнуть полевой чайкой:

«Месье Гордон!

Догоняйте меня, куртуазник со сладострастными манерами.

Догоните – Мир вашему дому!»

Но – культурная, целомудренная, воспитанная в строгих правилах аскетов пустыни Кара-Кум – сдержалась, похвалила себя за примерное поведение – так кукушка хвалит своё отображение в зеркале.