Амгунь — река светлая
Шрифт:
— Это курок, а это — боек. Он по капсюлю тюк — и выстрел.
— А это?
— Обойма.
Он щелкнул, вогнав обойму в рукоять пистолета.
— Вот и все.
Поставил пистолет на предохранитель. Семушка смотрел на него завороженно:
— Стрельнуть бы…
— Нельзя, Семушка.
Тут калитка скрипнула, пришел Домрачев.
Пить молоко устроились на теплом от солнца крыльце. Пили не торопясь. Домрачев чмокал губами, прищуривая свой единственный зеленый глаз, доглядывал за сынишкой,
А лейтенант посмеивается над Сенькой:
— Нравится?
— Нравится.
— Вот бы тебе, да?
Сенька скребет ноготком кобуру, подбирается исподволь к застежке, сопит. А на отца глазом покашивает, глаз зеленый, сторожкий — отцов глаз.
— А не баловал бы ты, Сенька. Пистолет — какая тебе игрушка? Умылся бы, — сказал Домрачев, поймал сынишку за рубашку. — Утром-то хоть мылся, скажи?
— И с мылом даже.
— Уж?!
— А то нет? Пап…
— Чего хотел?
— Возьмешь с собой на тоню? Помогать стану.
Лейтенант улыбается:
— Браконьеров ловить, Семен?
— А кого ж? Побьют вас…
Лейтенант засмеялся:
— Нас, Сенька? Кто ж это?
Домрачев спросил:
— Слыхал где, что ли?
— А то нет, что ли?
— Ну? — Домрачев притянул к себе сына, ладонь распялил, положил на белую головку. — Кто говорил-то?
— Кашкин да Дровников, кто больше. И еще с городу были.
Так… Значит, грозят.
— Матери говорил небось? — спросил он тише, чтобы не дошло до Катерины: зачем бабу зря пугать?
— Не-е. А они — бить палками будут?
— Шутют они, Сенька, а ты и уши развесил, — сказал и ладони вперед поставил. — А ну-ка, Сенька, давай-ка поладоним. Давай: раз! Лады-лады-лады, где были? — У бабы…
Из огорода двором шла с миской красных помидоров Катерина. Оделила мужиков. Домрачев послал Сеньку в дом за солью. Лейтенант не стал ждать: впился зубами в сладкую мякоть. Зубы что у молодого коня. Чамкает помидор, поглядывает на Домрачева, в глазах смешинки прыгают. А веселого-то мало. Что веселого в том, что мужики грозятся? А ну как и вправду вздумают? Рыбаки — народ отчаянный, отдубасят, долгонько чухаться будешь.
Но не о себе Домрачев думал сейчас. И даже не о лейтенанте. О мужиках, соседях своих. Ведь если расправу учинят сдуру, дело-то хорошим для них не пахнет. Потому как и сам Домрачев, и помощник его — лейтенант милиции — на службе находятся.
А Катерина-то, Катерина мельтешит-мельтешит. Может, знает что? И тут она к столу их кликнула:
— Мужички, обед на столе! Давайте-ка, пока горяченький.
Домрачев спросил, хотя прежде никогда не опрашивал:
— А что на столе-то, мать?
— Картошки с помидорками да
— И только? Ну-к, Сенька, неси-ка нож мой.
Пальцем большим провел по лезвию, пробуя остроту, крякнул довольно. И пошел к лабазу. В лабазе оставалась на шестах кета прошлогоднего копчения. Домрачев выбрал брюшко побольше, на свет посмотрел — просвечивает рубиново, обрезал ребра: это не помидоры,! Брюшко отдавало горьковатым дымком.
Лейтенант засверкал глазами, заерзал на скамейке, завидев тешу на столе.
— Вот это закусон! М-эх! Аромат какой…
— На осиновом дымке коптил. Потому запах — чуешь? — чистый. Ну-ка, отведай-ка.
Лейтенант взял кусочек из-под ножа, надкусил рубиновую мякоть, сощурился:
— Как в лучших домах Филадельфии!
— А как ты думал? И не запрет если б, показал бы я тебе, что твоя Филадельфия и во сне не видела. Провез бы по таборам… Ставь картошки, мать!
— Может, и по стопочке? — неуверенно предложила Катерина. Домрачев глянул на лейтенанта: тот поморщился, будто не водочки ему предлагали, а бог знает что.
— Оставь, обойдемся пока, — с сожалением оказал Домрачев, перебарывая соблазн.
Катерина принесла картошки в общей миске. Картошки целые, как любил Домрачев, сахарно-рассыпчатые, задымили парком, нагоняя аппетит.
— А рыбка, — не покривил душой лейтенант, — и вправду объедение. Так и тает во рту.
Катерина опросила:
— Еще принести?
— Еще, — говорит Семушка, а у самого уже вся мордашка блестит от жира.
Ах ты, рыбная душа, поприжаться теперь придется. Не скоро рыбки вдоволь поешь, не скоро.
— Неси, мать. От окна возьми, пожирнее. Глянь-ка, Семушка-то как уплетает! Обопьешься ведь, Сенька! Воды в Амуре не хватит.
— Не-е!
И снова Домрачев резал кусками тешу, обрезая ребрышки, а Катерина картошек парных еще подбросила в миску — разъелись мужички!
Лейтенант крутит горячие картошки. Улыбаясь, Домрачев посматривал на него и вдруг опросил:
— Что, не дается?
— Горяче…
— Дуй, дураче. — поймал тебя на слове таки!
Смеется лейтенант. Сенька залился тоненько. Катерина улыбнулась мужу тепло. Ах ты, елки-палки, хорошо-то как — вроде и заботушки нет боле за плечами.
Лейтенант отвалился от миски с картошками.
— Сыт.
— Лопай-лопай…
— Сеня… — Катерина смотрит на мужа укоризненно, губы, однако, вздрагивают в улыбке. — При ребенке-то.
— Это у отца моего присловка была такая… Выдь-ка, Сенька, — дождался, пока тот ушел, на Катерину глянул: — Отец все любил приговаривать: «Лопай-лопай, мол, а не жадничай, ровняй морду с задницей!»
— Как-как? — не понял лейтенант, потому что зашелся в смехе Домрачев на последних словах.
— А вот так! Знай наших!