AMOR
Шрифт:
На другой день…
Проходя мимо нее, стиравшей в тамбуре (был час отдыха) его шелковую майку, он сказал сухо:
— Для чего вы это делаете? Точно нет прачечной!
— Точно вы не знаете, что в прачечной рвут белье! — отвечала она, вспыхивая сухо, как спичка, — и чинить его — трудней, чем стирать!
Позор этой причины её заботливого труда обдал её жаром, и жар этот был тоже позором, к — Вы всегда делаете то, что не надо… — сказал он.
Но позор его непонимания был жарче всего. Превзойти его могли — только слезы. Проглотившие все слова! Но такой Детский выход из путаницы, обоюдной, слов, почему-то
Стоя на сковороде, раскаленной, она снимала с майки мыльную пену. Этот жест был — сплошь — пожиманье плеч: жить было немыслим о…
Отчаяние не уметь жить с Морицем, говорить с ним, сделать себя — понятной! Шаг — и ответный удар. Что делать? И ещё это его "Enough"! ("хватит!) на её просьбу, чтобы Матвей поднял половицу — при ней, чтобы она увидела, нет ли под полом — снова воды. Как можно в такое отчаяние ввергать человека — этим… "enough". Почему?.. Если эта полоска пола так её беспокоит — неужели это так мало, что для покоя её нельзя сделать одно движенье — топором приподнять половицу — вода же сразу блестнет, если она там есть! Это же дело минуты…
Не тот же ли человек сказал ей о жене: "Мне лучше умереть, чем обеспокоить её чем-нибудь!" Почему же так бить по её материнству? Ясно: ему она н е мать! Ларчик прост! Она — самозванка… Да, но откуда же тот беглый, но ею пойманный взгляд теплоты, почти умиления, когда он, войдя неожиданно, застал её за черпаньем — ведром — воды, которая нашла под их дом? Можно двояко отнестись к тойже её заботе? Тот взгляд — и этот удар отчуждения?
Она же такпостарела за год, это о н с ней сделал, она так благодарна чему, укрепление на её пути бесплодного служения человеку, отречение стало — прочным. Так как же можно за его, за отречение — удар за ударом? Да не может же этого быть!..
Мориц, убеждая её, долго, просил оставить подпольную воду в покое: "Завтра Матвей вычерпает!" Он рассердился, пожал плечами и сел за письмо домой. Ника работала молча, упорно. Внезапно Мориц поднял лицо: оно было доброе, умиленное, почти нежное:
— Ника, я прошу вас — перестаньте!
Ника не сдалась. Не надо ни на что сдаваться, — сказала она себе, — только все принимать и учитывать. И помнить, что в этом человеке следующий миг сметет этот! Она смолчала.
— Право, — сказал по–английски Мориц, — ну зачем это? Тратить ваши силы на то, что Матвей легко сделает завтра! Я вас прошу!!!
— Знаете, — сказала Ника, вскипая, — уж если я не прошу вас ни о чем, не прошу о режиме будущей вашей ночи — то уж вы-то не просите меня!
Он засмеялся своим лучшим, мальчишеским смехом:
— Вы иногда совсем как маленькая девочка!
Кончив, Ника вымылась и села за свой стол.
— Уж скоро двенадцать! — сказала она в воздух.
— Знаю! Мне надо дописать письмо.
В первом часу он встал. Лицо его было жёсткое, неприязненное.
— Идите
"Хочет играть", — подумала Ника. Она скомкала черновики подсчетов и встала.
Наутро она повторила свою работу — набралось вёдер двадцать; свое негодование, что мужчины поленились, впустили воду (недоглядели) в высушенный дом, она выражала вслух, резко. Мужчины возражали вяло, что участок затоплен.
— О чем говорить? — прервала Ника. — Можно было сделать…
Уходя, Мориц велел Матвею сделать глинный вал и сказал Нике об этом тихо, так, чтобы никто не слыхал (иногда говорить по–английски они могли, не возмущая этим не знавших языка — когда интонации были "разговорные", не деловые. Обращения же короткие принимались враждебно, как явно скрывавшие смысл слов.). Этот вал Мориц подарил Нике: вклад в его здоровье.
В перерыв Ника ушла спать, сказав сорвавшееся с языка: "Еле на ногах стою". Это было не совсем правда — просто устала. Без нее никто пола не тронул. Заражаясь настроением барака, Матвей изрёк: "Чего он мне дался! Велят — тогдасделаю"…
Вечером Ника при Морице сказала Матвею, что на ночь нельзя оставлять воду гнить под полом. И вдруг Мориц взорвался:
— Я вас оченьпрошу ничего сегодня не делать! — сказал он. — Довольно! Утром!
— Как оставить её набираться — чтоб гнили доски?
— Утром. Сегодня вы их не тронете.
— Трону!
— Нет, не тронете. Я сказал Матвею, что завтра.
— Вот как! — ответила Ника. — Вы обращаете в мой каприз эту борьбу с водой, которая только благодаря вашему согласию со мной и приказу Матвею следить за ней наконец разбила их лень? Вы понимаете, что вы делаете? Подымаете меня на смех? Смеете запрещать мнечто-то при них, при Матвее? (Разговор опять шел по–английски.)
— Вы всегда портите то, что начали хорошо!.. — Мориц вскочил бешено. — Я это уже слышал! Я — лжец, фанфарон, грубиян, я над вами смеюсь… Хватит! Идите сейчас же кончать работу и о воде — кончено!
— Я пойду, — отвечала Ника, — но если вы так поступаете, — вы меня потеряете. — Её голос был холоден. — Я пойду, но не потому, что вы так сказали. Я воды не трону, потому что я более не имею отношения к вашему дому!
Она вышла. Правота душила её. Она шла, не разбирая дороги. Ещё в ней бушевала мысль, что он не понял её: ему надо было дообъяснить, чтопроисходит, какон вредит. Она вернулась. Он не хотел говорить, но она досказала свое, слово за словом… Бешеный тон спал. Они вдруг улыбнулись оба.
— Давайте не будем об этом! — сказала Ника. — Прошлое прошло. Будем о будущем.
У Морица было милое, сконфуженное лицо. Обожание этого человека сжало её тисками.
— Чего вы от меня хотите? — спросил Мориц. — Я больше не могу глядеть на то, как вы работаете с водой. Два дня глядел, хватит!
С глаз Ники пала пелена. Сознание перегибалось под углом 180 градусов: она думала, что он за внешний мир продает её страх за его здоровье, отдает её в тоску и тревогу, — а это была забота о н е й… Она еле владела собой. Сын оказался сыном. Но с такой гордыней, что скрывал пружину своих действий. Что за характер!