Амур-батюшка (др. изд.)
Шрифт:
Летом Таня одевалась легко, ярко. Малого роста, в цветных ситцах, с крепкими руками и ногами, неутомимая работница и в поле, и дома, и на реке – она радовала мужа. Отец обучил ее с детства ловить осетров. Любила Таня ездить с мужем на быстрину рыбачить. Часто оставались они ночевать на острове, захватив с собой накомарник и холщовую палатку.
Однажды Таня воротилась домой необычайно притихшей. Наталья заметила, что с нею что-то случилось. Татьяна краснела, молчала, но, наконец, призналась, что затяжелела. Она и радовалась и плакала. Бабка Дарья теперь в ней души не чаяла. В воскресенье старуха, шепча какие-то
«Уж бог с ней! – думала она. – Рядом жить да ссориться!»
– Приходи к нам на пирог, – сказала она Агафье.
Барабанихе самой надоело жить во вражде со всеми бабами. Она уж сердилась на Федора, учила его, что надо поосторожней, поаккуратней, а то глаза колют.
– Свои люди, – сказала Наталья, – поссоримся да подеремся.
– А подеремся да помиримся, – отвечала Агафья.
– Ну ты, язва, здравствуешь, – ласково молвила она Татьяне, явившись на пирог. – А мужики-то у вас где?
– А мужики мужичат! Прогнали их. А тебе мужиков? Вон дедушка наш идет!
За пирогом Татьяна помянула про каких-то выдр, которых какой-то охотник будто бы бил с гольдами, а потом не поделил, сам куда-то исчез после того, а на берегу нашли только его ногу.
– Чего сочиняет? – удивилась Наталья и подтолкнула локтем Татьяну: – Дергает тебя за язык!
– Я хоть про что, раз-два – и сляпаю!
Агафья жевала пирог и молчала.
– Татьяна-то! – изумлялся дед. – Какого зверя укротила!
С этого дня Агафья, казалось, подружилась с Натальей. Однако вскоре Барабаниха снова стала нашептывать ей на Татьяну. А встречая Таню, она ехидничала про стариков Кузнецовых.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Васька сидел на корме лодки и с замиранием сердца прислушивался к отдаленному грохоту воды. Вот когда станет он настоящим таежником – побывает на Горюне, где еще никто из уральских не бывал!
Лодка шла тихой протокой между островов. Шум воды на перекатах становился явственней. Вершины скал поднялись над тальниками. Течение стало быстрей… Вдруг леса и луга расступились, и перед Васькой открылась широкая сверкающая река, с пеной несшаяся по каменным уступам прямо навстречу лодке. Желтые, будто ржавые, скалы теснили ее.
В лицо пахнуло прохладой. Слышно, как во всю ширь реки со звоном и грохотом катится по дну галька.
Брызги вдруг обдали гребцов с ног до головы. Вода била через огромные камни и заливалась в лодку. Васька видел, как на горячих плахах днища солнце сразу сушило темные водяные пятна.
– Кауря-я! [54] – орет Савоська.
Рабочие дружно поднимаются, лодки ощетинились шестами, как копьями. С веселыми криками гольды, в шляпах, некоторые с трубками в зубах, опускают шесты в пляшущие волны, наваливаются на них, и лодки рывками идут против могучего течения. Васька тоже налегает на шест. Солнце, скалы, крики лодочников, звон гальки, плеск – все нравится ему.
54
За шесты (нанайское).
Прошли перекат. Лодки в густой тени лип и ясеней. Вода кажется темно-зеленой.
– Тайменя видал? – шутит Савоська. – Чего вниз смотрел?
Уткнув носы лодок в песчаный берег или держась руками за нависшие над водой тальники, гребцы часто отдыхают.
Иван Бердышов почернел от жары. Он работает шестом наравне с гольдами.
– Зверя видал, тайменя видал, – нараспев говорит Савоська, – греб хорошо, шестом толкал… Ладно тебе, Васька, тайга ходить могу!
«Ей-богу, хорошо на Горюне!» – радуясь похвале, думает Васька, хоть и жарко ему и тяжело.
Рубашка липнет к телу, губы потрескались, но вокруг на все посмотреть любопытно, все не так, как на Амуре. Там – желтая вода, тут – прозрачная.
Река подмывает берег. Лес клонится к воде, упали и шумят, шелестят на мелкой быстрине огромные ели. Течение ломает их ветви, колышет, дыбит, наносит к ним щепье и сор. На перекате вода с грохотом валит через лесину волной, тащит ее по камням, дерет и разносит вниз кору.
«Река Горюн! – с гордостью думает Васька. – Горюн! И дерно, что Горюн!..»
Жарища такая, будто пламя пышет. С подмытых берегов лес валится в воду, словно и он пить захотел. Душно. Но Васька знает, что теперь уж, раз поехал, надо терпеть, и он терпит.
– Ну как, охотник? Не сгорел еще? – шутит Бердышов. – Егор вас дома не балует, от этого везде легко.
Иван замечает, что парнишка крепкий и ко всему любопытен. Шустрые глаза его ничего не упустят. Есть ребята, им что ни покажи – все равно. А этот не таков.
Бердышову как-то особенно радостно, чувствует он себя совсем молодым, словно ему не тридцать с лишком, а двадцать.
Вечерами жара немного спадала. Над рекой воздух душистый – цветут липа, сирень.
Ломая голубую блестящую поверхность Горюна, навстречу скользили берестяные оморочки. Приехали орочены и тунгусы. Они жили вместе в одном стойбище далеко отсюда, на озере Эворон.
– Сородэ, сородэ! [55] – кланялись они.
– Сородэ!
55
Сородэ – здравствуй (ороченское).
– У-у, русский!
– Батигофу-у-у-у! [56] – в знак того, что Иван нравится ему, тонко и длинно протянул старик тунгус. – Русский купец!
– Чему ты удивляешься?
– На этой речке Синдан ходит, – ответил старик.
– Синдана дома нет, он за товаром пошел, – добавил маленький орочен.
Иван заговорил по-ороченски:
– Мой товар тоже здесь продают. Юкану знаешь? Вместе торгуем.
Васька смотрел на покупателей. Жара, а они в меховых лохмотьях, на пальцах серебро, браслеты на руках.
56
Батигофу, или батигапу, – здравствуй (нанайское).