Аналитик
Шрифт:
Постучав пальцами по столу, Василий Кондратьевич быстро перебирал варианты, как это можно сделать.
— Вот что, Азат, — через несколько минут распорядился Гурченко, — нам срочно нужно донести до товарища Ворошилова информацию об этом. Но только не напрямую. Климент Ефремович не оставит без внимания еще одну попытку влияния на него со стороны дочери врагов народа. И кстати, про желание Огнева облегчить быт заключенных, что оно и не его совсем, а этой девчонки, тоже до товарища Ворошилова нужно донести. Вот тогда-то, — оскалился мужчина, — при очередном собрании политбюро этих много возомнивших о себе юнцов будет ждать
Авель Сафронович внешне отдаленно напоминал мне Троцкого. Но в отличие от Льва Давидовича таким напором и харизмой при разговоре не обладал, да и у меня сложилось впечатление, что отнесся он ко мне настороженно. Ему было непонятно, в какую категорию людей «приткнуть» меня. Отсюда и частые вопросы по моей работе — прощупывал, насколько я знаю то, о чем говорю. Не удержался он и от вопроса, показывал ли я свою работу товарищу Сталину. А когда услышал, что нет, сразу же спросил — почему.
— Да когда разговаривал с ним последний раз, как-то не до этих поправок было, — развел я руками. — А беспокоить такого занятого человека по каждому вопросу…
Я покачал головой, показывая, что это дурная идея.
— Ну тут и вопрос важный, — не согласился со мной Енукидзе, — по такому можно и отвлечь на пару минут.
— И все же не обязательно, — продолжил я гнуть свою линию. — Если Иосиф Виссарионович будет вынужден по любому вопросу сам отмашку давать, то может что-то важное пропустить. А это уже саботажем попахивает.
Невольно поморщившись от моих последних слов, Авель Сафронович продолжил изучать мою работу и уточнять непонятные для него моменты. Через час, вникнув в главные изменения, он еще и созвонился с Калининым, после чего мы вместе отправились к Михаилу Ивановичу.
Вот у кого никакой настороженности не возникло. Как и вопросов.
— Ты что же это, Авель, сам решение за весь президиум решил принять? — спросил Калинин у Енукидзе.
— Да как можно, Михаил Иванович? — возмутился вопросу мужчина.
— Тогда нечего и думать. Работа есть? Есть. Ты ее видел? Смысл ее выносить на рассмотрение президиума есть?
— Да.
— И товарищ Огнев к тому же уже работал над этой темой. И поправки в эти законы нужны. Вот пускай он и приносит их на рассмотрение президиума, и там представит, а после уже коллективно и решим — принять их или нет.
Только это окончательно успокоило Енукидзе, а в меня вселило надежду, что этот мой проект все же будет одобрен. А главное — без прямого участия Сталина!
На такой оптимистичной ноте я и покинул Авеля Сафроновича. Тот пообещал позвонить и сказать, когда мне необходимо будет приехать для представления и защиты своей работы.
После разговора с Енукидзе в институт я решил не ехать — делать мне там сейчас нечего. Поэтому отправился на стройку. Надо же посмотреть, что успели остальные парни и девушки из нашего кооператива, пока меня не было.
Первый этаж уже был возведен, и большинство наших кооператоров успело приноровиться к укладке кирпичей. И теперь сдерживало темп строительства только дневная занятость большинства людей, да готовность материала. Но к середине следующего месяца стены по идее мы закончим возводить. Там останется с крышей разобраться, да потом уже начать прокладывать внутренние коммуникации — трубы, да электрику.
Вернувшись
— Если все удачно сложится, — улыбаясь, сказал я, — следующий новый год уже в новом доме можно будет встретить.
Мама на это только слегка грустно улыбнулась, но отказываться или возражать не стала. Отец одобрительно покивал, а Настя непосредственно спросила — может ли она тогда занять мою комнату, когда мы съедем. Тут уж даже мама рассмеялась.
— Тебе палец в рот не клади, по локоть откусишь, — отсмеявшись, заметил батя.
На этом обсуждение скорых перемен закончилось. Я хотел отдохнуть и выспаться. Мне еще завтра перед политбюро выступать. Кто же знал, что разговор там пойдет не только про мой доклад?
Глава 18
Конец июня — начало июля 1932 года
Пока иду в Кремль, напряжение уходит, уступая место уверенному оптимизму. Мой доклад о развитии транспортной инфраструктуры аккуратно сложен в папке, и мысли о нем подбадривают. Хотя и есть некая опаска, как бы не повторилась ситуация, как с дипломом. Там я тоже был уверен, однако нашлись недоброжелатели. Но все же отметаю плохие мысли в сторону. Я знаю, что моя работа важна и уверен, что смогу убедить членов политбюро в необходимости предложенных мер. Единственное что меня смущает, так это то, что на повестке стоит не только моя работа. Доклад Анны также вызывает интерес у товарища Сталина. Но ладно, посмотрим, как дело повернется.
В Кремле, как всегда, царит особая атмосфера сосредоточенной деловитости и в то же время неторопливости от осознания собственной важности и власти. Где будет проходит заседание я лишь догадываюсь, поэтому снова иду к Агапенко. Вот уж кто точно в курсе о месте его проведения.
Сергей Леонидович поприветствовал меня с легкой улыбкой и проводил к уже знакомой двери. Понятно, видимо теперь всегда здесь буду выступать. Можно в следующий раз и не беспокоить человека.
Входя в зал заседаний, на меня накатывает прилив адреналина. Так часто случается, когда предстоит ответственное дело и не только у меня. Чтобы собраться, я стараюсь оценить настроение окружающих. Товарищ Андреев выглядит воодушевленным, словно ждет чего-то великого. Надеюсь, не разочарую его. Калинин, с выражением интереса на лице, рассматривает бумаги. Каганович и Орджоникидзе настроены дружелюбно, что создает позитивный фон. Но я остро ощущаю холодок взгляда Ворошилова, который смотрит на меня с открытой недоброжелательностью — словно я враг народа. Товарищ Сталин, сидя между ними, наблюдает за ситуацией со своеобразным спокойствием.
Понятно. От Ворошилова после предыдущего собрания иного ждать и не следовало. Ну и ладно. Главное, что остальные вроде настроены благожелательно. Выдохнув, я готов начать свой доклад, но только открываю рот, как именно Ворошилов прерывает меня.
— Товарищи, ко мне поступила информация, что гражданин Огнев работает против интересов нашей страны, — произносит он.
Его голос звучит над залом, вызывая бурю эмоций. Словно молния, его заявление пронзает воздух. Ошеломление переходит в тихое потрясение, как будто вся команда вдруг замерла. И скорее всего такая реакция не только из-за заявления, но и той уверенности, с которой его сделал Климент Ефремович.