Аналогичный мир
Шрифт:
— Тыщу лет чаю не пил! — ликовал Андрей. — Я-то сдуру только одну пачку из города привёз. Ну, мы её неделю потянули, и всё. Заварим и в погреб. Ну, в тень поставим. Днём прискачешь весь в мыле, глотнёшь и отпустит. Ну, отведу душу.
Но заваривал чай он экономно, осторожно засыпая и шёпотом считая щепотки. А засыпав, отдал жестянку Эркину.
— Спрячь, а то я на чае удержу не знаю.
— Сам не сможешь, я удержу, — пообещал Эркин, убирая банку. — Галеты доставай. Какой джем пробовать будем? Фредди, ты их знаешь, с какого начать?
— А как хочешь, — пожал
— А откуда? — усмехнулся Эркин, вертя баночку и разглядывая картинку. — Я и ягод таких не ел. Видел издали, но я в саду не работал, да и на уборке следили. Бывало, рты завязывали, чтоб ни ягодки втихаря не съели, — он опустил банку и с улыбкой посмотрел на Фредди. — Мне всё впервые. Это вот что?
— Это? Это клубника.
— Ну, и начнём с неё, — решительно тряхнул головой Эркин.
— Маленькая больно, — покачал головой Андрей. — Нам троим на раз. Только распробовать.
— А ты по целой галете в рот не запихивай, хватит и на два раза.
— Пошёл ты…
— Куда ж я без тебя? — заржал Эркин. — Ещё заблужусь ненароком.
Часы у костра — святые часы. И ругань не зла, и земля мягка, и жизнь хороша.
— Привет, Фредди, — бросает кто-то, проходя мимо.
— Привет, Дик, — безошибочно кидает в ответ Фредди, даже не поворачивая головы.
Лёгкий присвист из темноты, и ответный сигнал Эркина.
— Ха-арошая штука, — Андрей ложкой выскребает остатки джема из баночки. — Мать варенье из клубники варила. И компот. Эркин, не пробовал?
— Клубнику? Нет.
— А что пробовал?
— Малину, Фредди. Я болел весной. Избили меня сильно, и простудился. Меня чаем с малиной поили. С малиновым вареньем.
— Во! Мать тоже меня так в простуду поила. И молоко горячее.
— С мёдом?
— Нет, с маслом. Я помню, плевался. Не хотел.
— А мне с мёдом давали.
— Понравилось?
— Рабу любая еда нравится. Да я в жару был, соображал плохо.
— И долго болел?
— Долго. Неделю лежал.
— Разве это долго?
— Ну так рабу больше трёх дней лежать не положено. Иди работай или на Пустырь.
— Весной же ты рабом уже не был.
— Так я этого не понимал ещё. В имении тоже раз прохватило. Кашлял долго. Но лежать… надзиратель, может, и разрешит, три дня рабу на лёжку даётся, только в эти дни не кормят. А без жратвы не протянешь.
— Точно. Сколько пожрёшь, столько и проживёшь. На всё ради жратвы шли. А там только начни. Сам не заметишь, как шакалом станешь, а оттуда в доходяги. И кранты. Лучше уж на проволоку, там хоть быстро. А ссучивался кто, так тоже… Ты чего? Я тебя так пихну…
— Язык подвяжи. Ходят же кругом.
— Ты ему рот чем-нибудь заткни.
— Так никакого же пайка не хватит, у него пасть большая, — Эркин ловким ударом локтя отодвинул ухватившего его за шею Андрея. — Я говорю, пасть большая. И жрёт, и треплется. Я так не умею.
Эркин допил свою кружку, прислушался к далёкому пению и улыбнулся.
— Питомничные Лозу поют.
— Лозу? — удивился Фредди.
— Ну, так называется. Не знаю уж почему. А так слышишь? Каждый
— Здорово! — смеётся Андрей. — А слова какие?
— Она без слов. За слова здорово били. И без слов петь легче. Губами шевелить не надо. Вот так.
Эркин усаживается поудобнее, приоткрывает рот и начинает сложную протяжную мелодию. Его лицо неподвижно, губы не шевелятся, только блестят глаза, да время от времени приподнимается на вдохе грудь. И если бы Фредди не слышал песню… Вступил Андрей. У него более заметно, но у Эркина… И в самом деле… Эркин поёт своё, но далекое, еле слышное пение не заглушено и не забито его сильным звучным голосом. Откуда-то откликнулся густой бархатный бас и повёл свою мелодию. Андрей стал забирать выше, и ещё несколько голосов поддержали его. «Лоза, — понял, наконец, Фредди — это виноградная лоза». Вьётся и не кончается живучая гибкая лоза. Обрежешь в одном месте, она выкинет новые побеги… Казалось, пела сама котловина, десятки голосов сходились и расходились в сложном узоре. И Фредди в центре этого узора. Он и хотел поддержать, и боялся, что не сможет, сорвёт, что они услышат чужой голос и оборвут песню. В Аризоне много и охотно пели, но такого… такой тоски и такой силы, такой слаженности…
— Заткнитесь, черномазые! Заткнитесь! Завыли, как волки! Чтоб вам…
Но крик и ругань потонули в ответном многоголосом свисте, а песня только стала громче, вызывающе загремела над котловиной, и уже не тоска, а насмешка звучит в ней.
— Фу, — перевёл дыхание Эркин и потянулся к чайнику. — Давно не пел. Не думал, что столько питомничных здесь. Хозяйские, ну, кто рано по хозяевам пошёл, Лозу плохо знают.
Налил себе чаю и стал пить маленькими медленными глотками. Песня продолжала гулять по котловине, то утихая, то снова усиливаясь.
— Эркин, спой ещё, — попросил Андрей. — Ну, вот эту, — он насвистел мотив. — Там слова хорошие.
— Сейчас. Горло отдохнёт, спою.
Раньше, когда пели у стада, Фредди как-то не вслушивался в его пение, в слова. А сейчас… парень и в этом, похоже, профессионал.
— Будь самой горькой из моих потерь, но только не последней каплей горя…
Откуда он только взял эти слова. Неужели… там учили и этому?!
— Здорово!
— Да. Не обидишься, если спрошу?
— А на что тут обижаться? Спрашивай.
— Откуда ты её взял?
— А ещё с питомника. От надзирателя.
— Он вам пел?!
— Да ни хрена! Просто как его дежурство ночью, так ему скучно и он тех, кто не в работе, соберёт и начинает. Прочитает и требует, чтоб повторяли. Не повторишь, по морде получишь. Ну, я и запоминал. Их много. И все про любовь. А потом я петь попробовал, сошло. Я и пел, что запомнил. Вот ещё, — Эркин вздохнул, выправляя дыхание, и запел: — О, как любовь мой изменила глаз! Расходится с действительностью зрение…