Анчутка
Шрифт:
Неподалёку хрустнувшая ветка заставила Сороку непроизвольно вздрогнуть. Замерла недоверчиво, ухом повела — верно приблизилась травница к ней. Девица насторожилась, не оглядывается. Чего ей от неё надобно? На пук душицы посмотрела, которым от рубахи помётные пятна оттирала — да верно травки собирает — тут душицы полно.
Шаги мягкие приблизились. Совсем рядом, а дыхание тяжёлое, смрадное, будто кто несколько дней бражничал не просыхая. Скользнула тень по рябистой глади реки. Не баба — то мужик стоит брыдлый. Потянулся к Сороке. Только та изловчилась и, как была в тонкой сорочице, так в сторону метнулась, рубаху из воды за собой подхватив.
Только подумала, что уйти сможет, как ногой в косматом взморнике запуталась, ничком в воду и плюхнулись. Отползти хотела, только брыдлый её за щиколотку схватил и на себя резко потянул. Сорока показалось, что ноги лишилась, так болью пронзило. Мужик сверху залез, тут же её за шею взял, да и с головой в воду и окунул. А вода не глубокая — в самую тину её лицом зарыл. Сорока руками по воде шлёпает, мужика с себя стряхнуть не может — тяжёлый, что боров. Из последних сил бьётся бедняжка, а мысли в голове так и мельтешат: "Кикиморой анадысь (недавно) не зря меня кликали." Стихла почти, водяного уже ждёт, да мужик вдруг в воду сам бултыхнулся. Глаза круглые вылупил, матюгами кроет пока из воды выныривал, на берег смотрит и наутёк пустился.
Сорока на сушь еле выбралась. Лежит, надрывно кашляя. Спасительницу свою глазами ищет, и уже принялась её благодарить, думая, что это травница в чёрном мятле ей подсобила, смотрит, а это отрочата, мал мала меньше с плетёнками из ивовой лозы, преогромными, стоят, сами на неё таращатся. Одна отроковица, лет десяти, палку в руках держит. Другие тоже. А самый маленький пастрелёнок длиннющей веткой, больше себя раза два, так размахнувшись широко и замер.
Они в лицо убийцу признали, вот он и сбежал. Это местный скотобоец. Мало того что брыдлый, так ещё и пропойца несусветный, и за звонкую монету хоть мать, хоть отца продать может. Давно о нём слава недобрая ходила, только за руку никто не ловил.
Ребятня разговорилась с кикиморой неудавшейся. На бережку сидят. Девчонки косу Сороке плетут, а она им стригушек — куколок травяных — из овсяницы с душицей ладит. Всё поведали: и про жизнь свою, и про сеседей. Что голодно бывает, несмотря на то что колосья тяжёлые к земле клонятся, и холодно зимой — пушнину обозами в Переяславль везут, да и в стольный град Киев.
— Благодарна я вам — кабы не вы, в Навь бы отправилась? — потеребила белобрысую маковку босоного мальца, не больше семи лет от роду.
— Это всё бабка Зима. Она здесь травки собирала, сказала, что почерёнки на лугу выросли — хоть косой коси. Обманула верно, — почесал затылок, а сам в огромных размеров плетёнку заглядывает.
— Почерёнки говоришь, — задумалась Сорока, как ей ребяток отблагодарить. — Ай-да за мной, — махнула рукой, следом их зовя. — У меня для вас кое-что есть, — верно побег сегодня отложить придётся.
Стоят ребятки, что воробушки, гурьбой сбились, возле частокола наместничьего двора с чёрного хода, с ноги на ногу переминаются, дивуются — чего это она их с собой сюда притащила. Вскоре Сорока воротилась, по сторонам воровато оглядывается. Каждому в корзину по утренней куре и положила, да ещё
Солнце уж к земле клонится — из детинца теперь уж не выбраться. Утро вечера мудренее. Забралась Сорока в своё жилище. Всё тело ломит, что соломенный тюк мягче перины из лебяжьего пуха кажется. Храбра вспомнила.
— Обещал с собой забрать, как дела свои порешает. И что за дела у него здесь такие? — хотела худым словом помянуть, да язык себе вовремя прикусила — на опасное дело пошёл.
Сорока за день так умаялась, что сил не было на бок повернуться. Натянула пасконницу, что ей покрывальцем от комарья служила. Лишь на мгновение глаза прикрыла, и тут же полностью и безвозвратно отдалась сладостной неге беспробудного сна.
И ночь укрыла Курск чёрным корзно, украсила его звёздной пылью и застегнула на одном из небесных плеч яркую скорлупообразную фибулу с одним скошенным краем. В её тусклом свечении тени казались зловещими, и не было понятно кем или чем они откидывались, причудливо изломавшись, перемешавшись друг с другом. Там пасконь растопырил свои лапы, с длинными когтями-кинжалами, словно тать, желающий ограбить путника, а там старый ясень, похожий на ушлого повесу, пытается тронуть гибкий стан молоденькой берёзы, стеснительно от того ускользающей. Вот ещё одна тень, словно дерево, длинная, не колышется, на месте стоит, корни свои оторвала от матушки-землицы и двинулась почти бесшумно.
В сенницу (сеновал) тихонько пробралась. Нож из-за пазухи вытащила и размахнувшись обрушила вниз, вонзила в тело хрупкое, что одним лишь тонким пасконевым покрывалом было укрыто. Короткий клинок на удивление легко вошёл, провернул рукоять, чтоб рана смертельной оказалась. Ни звука, ни стона, да и запаха кровавого, ничего нет.
Сдёрнув с соломенного тюка покрывальце, брыдлый убийца озлобленно рыкнул. Краем глаза заметил, что наружу кто-то выскользнул. Его догадка подтвердилась отдаленным звуком мелких шажков, словно лёгкий шелест, убегающей от него жертвы.
Тихо во дворе. Дружинников мало, все на вылазку двинулись. Чтоб детинец без должной защиты не оставить, остальные на стенах заночевали, да и те, кто на страже во дворе был, далеко от конюшни, где Сорока затаилась. Не успеют они до неё добежать, если на помощь позовёт. Брыдлый по денникам прошёлся, коней своим запахом кровавым растревожив — чует животина того, кто смерть в своих дружках имеет. На Сороку-то они никак не отреагировали — травками пахнет, да и знает она к ним подход — любит она лошадей, а те словно чувствуют — своя, вольная, степная.
Сорока в стену вжалась от того, что уж близко убийца подошёл, дыхание его слышит, такое же как и на реке. Сердце то колотилось, словно к дальнему капищу бежала, а теперь замерло, а в животе от страха похолодело. И брыдлый замер, прислушивается, приглядывается. К деннику, где спряталась Сорока, медленно подступает, нож поудобнее взял — ему что зверя убить, что скотину, что человека зарезать — всё едино.
Ищет, носом ведёт, словно волк алкающий. Кони беспокойно заугукали зовя конюшего, только тот в разъезд ушёл. На ноги поднялись, учуяв неладное. Сорока невольно и выдала себя, громко выдохнув, когда верховой, в чьём деннике пряталась, близко подошёл, в угол зажав — ещё немного и копытом заступит. Убийца в долю времени рядом с той очутился, и в колющем ударе выкинул руку в сторону девицы, не успевшей что-либо даже попытаться сделать.