Анчутка
Шрифт:
— Лютый значит, — Сорока его имя тихо произнесла, да морду сильно настойчивого от себя отворачивает, а то сшибёт. — Да какой же он Лютый? Лютик он, — губы в улыбке в алую ленту растянула, лоб тому чешет.
— Теперь, видать, пришёл черёд мне тебя благодарить, — боярин дюжий глаза с предателя на Сороку перевёл. — За коней долг тебе прощаю. А за Лютого проси чего желаешь, любую просьбу выполню. Только сначала моё прещедрое предложение выслушай — оставайся на дворе моём сенной девкой — в терему жить будешь, со стола боярского есть, — почти вплотную к той шагнул.
— Уж сыта — плетьми нынче угощал.
— Коли хотел, мой сотский враз бы хребет тебе переломить мог. По моей указке лишь слегка тебя зарапнул, — к ушку склонился, а та от неожиданности отпрянула назад, в спине прогнувшись. Лытый уши прижал, меж ними вклиниться хочет. Наместник его бошку от себя мощной рукой отодвинул, указуя тому место.
— Воля мне всего дороже… — неуверенно начала Сорока, требуя желаемой награды.
— Погоди ты, не торопись, — сверху вниз на ту смотрит, голосом увещевает. — Воли не проси — не дам— украв пояса наборные, ты на честь моего рода позарилась. А вот в сытости да в тепле жить тебе обещать, мне по силам.
— Не боишься меня в хоромах держать, — поднахрапилась, да выпрямилась, что в ответку наместник сам отшатнулся.
— Лютый к себе абы кого не подпустит, он в людях, как в своём племени разбирается. Я ему больше, чем себе верю. Переспи, утром ответ дашь. А нет — в чернавках будешь дальше прозябать.
Сорока в ответ, чуть промедлив, угукнула. Сейчас тоже сбежать не получится. Да и куда она? Ночь на дворе, до Креслава не дойдёт одна, там волчье вокруг, устала к тому же, всё тело ломит, рубаха разодрана, Храбра дождаться нужно. А в терему тепло, да и убийца её уж сегодня точно не побеспокоит.
— Знать так тому и быть, — озарился Олег своим суровым ликом. В сторону крикнул, — Палашка, к себе её возьми, да всё по чести устрой.
Та что-то возразить хотела — ещё чего! о своей неприятельнице теперь печься — не посмела, поклоном свою послушность выказала. Палашка ту до бани проводила, сама фыркает не хуже, чем кони, которых дворовые уж изловили, порядки свои твердит: что можно, что нельзя, кому как кланяться. Она серьёзно думает, что Сорока будет кланяться? Поклон достанется лишь тому, кому сама захочет его отвесить. Палашка дверью в предбанник раздражённо хлопнула — сама дальше, не под стать ей какой-то чернавке услуживать.
В бане уж Сорока и не помнит, когда в последний раз парилась. Аж до одури разомлела. За стеной шорох заслышался — прислушалась настороженно. Показалось — верно от пережитого воображение разыгралось настолько, что само себе всякое придумывает. Там за стенами детинца ей был известен каждый зловещий пошепт, каждый подход, звук зверя любого знала. А здесь? Всё иное, забытое, что чужим стало. Да и на подворье шумно сейчас было — конюшня вроде и не полыхает, но дотушить нужно, потом завалы разбирать, новую ставить.
Сорока в предбанник вышла, одёжа новая на лавке лежит, как у девок сенных — рубаха не шёлковая конечно, но добротная, с вышивкой, да лентами оттороченная. Знать не показалось — приходил кто-то. Когда рубаху через голову надевала,
Опять? Да что ж это такое?! Насторожилась, как тот конь, глазами выпученными уже ищет, чем бы убийцу садануть — нет никого. Не уж-то показалось? Тихо. Косу плести принялась, а взгляд на накосник упал. Сама думает, как крепить-то его? А возле накосника нож маленький с серебряной рукоятью, а по рукояти алыми рубинами, словно гроздь калины, россыпь. Красивый, княжий али боярский. Нет, женский, на матушкин похож.
Сердце Сороки на миг остановилось, а потом словно на голову ушат ледяной водицы вылили. Нож схватила, да как была простоволосая да босиком из бани выскочила. По сторонам зарится. Опять мятель чёрная своим хвостом мелькнула с чёрного хода. Сорока за травницей. Пока нагнала, та уже у стен детинца была.
— Стой, — по утренней росе бежит. — Погоди, — не дозовётся. Дружинники уже на щитах заворину отодвигают. Той травнице, по олегову указу, разрешения на исход не требуется — в любой момент дня и ночи может войти и выйти. Видит, что не поспевает и надрывно так крикнула, тишь сумрачную возгласом отчаянным пронзила. — Матушка!
Травница в землю вкопалась да, немного промедлив, к Сороке навстречу двинулась. Кровь от лица Сороки отхлынула, губы пухлые дрожат, сиротливым взором ту к себе ведёт, сама на встречу ступает осторожно, словно спугнуть боится счастье своё. Неужели матушка к ней из самой Нави пришла? Может пустили её в Явь, чтоб в беде дочере своей помочь, позволили по калиновому мосту через Смородину пройти? Знать не просто так её Макошь сюда завела под Ярилин день, когда мёртвые в мир живых прийти могут.
— Матушка, — еле слышно пролепетала.
К травнице броситься уж понудилась. Руки тонкие к ней тянет. А та… на шаг отступила, да с лица куколь немного стянула.
Нет, не матушка то, а та, что открылась, уродицой оказалась — лицо всё в ожогах, что не видно её прежней красы женской — кожа жёлтая вся стянутая, а веки без ресниц над глазами нависли, не давая тем полностью открыться. Сорока аж назад попятилась, но не от брезгливости, а от неожиданности — чего чураться здесь, половину своей жизни с дядькой-уродцем прожила. Только оробев поначалу, в разум быстро пришла, к той с поклоном земным вернулась, приложив руку с ножичком к сердцу, а другой низко до земли коснулась.
— Откуда это у тебя? — на руках трепещущих ножичек к той протянула.
— Нет твоей матушки среди живых, — речь свою тихую Сороке открыла. — С того света мёртвые не возвращаются. Забыла, как крад её полыхал? Хотя откуда тебе помнить — тебе ведь пяток лет был, когда она от чемера (болезни живота) затяжелевшая умерла. Истлела давно… — а Сорока голову склонила, с тоской нож разглядывает.
— Это ты пожар устроила?
— Смотрю, не поспеваю. Думала, крик поднять, да пока бы разобрали, что к чему, поздно уж было. А огонь всем враг! — куколь поправила, припоминая, как сама когда-то давно горела, а Сорока тут сразу и смекнула, от чего травница такой сделалась.