Анчутка
Шрифт:
9. Анчутка (часть 2)
Неожиданно конь, в чьей тени Сорока всё это время пряталась, мотнул своей огромной головой и плоскими зубами прикусил руку убийцы, да так дёрнул, что брыдлый в сторону отлетел и бочиной о стенку со всего маха грохнулся. Пока он с мягкой подстилки поднимался и нож выпавший в соломе искал, Сорока спохватилась да наутёк — от такого борова лучше бежать, чем силой мериться. Далеко не убежала — брыдлый наперерез. Настиг и, верно желая из той жизнь выдавить, в тисках сдавил, словно не руки у того, а медвежий капкан— не выпростаться.
Чувствует
С третьим ударом брыдлый тиски ослабил, пошатнулся, головой тряхнул, в чувства приходя. Сорока от себя плечом убийцу своего толкнула, что тот, не удержавшись, навзничь и упал, да под копыто жеребца угодил. Конь прям на лицо его заступил задней ногой, что разом брыдлый и издох.
Сорока уж из денника выбралась, сквозь сизую пелену дыма по широкому проходу наружу идёт к открытым настежь воротам. И кто их интересно знать открыл? Вот кто — травница — Сорока беглым взглядом выхватила удаляющуюся фигуру в мятле. Вскоре на подворье начали выползать из своих клетей дворовые, продирающие слипшиеся от сна глаза. Они даже не сразу поняли, что в конюшне пожар и остолбнями, разинув рты, любовались огненным танцем.
Одуревшие кони, не в силах выбраться самостоятельно, звали на помощь людей, а те всё не шли. Вернее пытались подойти, да страх за собственную жизнь пересиливал. Наконец, согнав сонное оцепенение, они, выстроившись цепочкой, начали подносить воду в бадейках, не в силах слышать истошные вопли верховых.
Боевые жеребцы, бесстрашные в бою, теперь обезумевшие от ужаса, широко раздували ноздри, втягивая ими едкую гарь. От дыма слезились их большие глаза, которые они выпучили, что были видны белки, а по шерстистый щекам текли слёзы. Они остервенело бились копытами о доски в своих денниках: одни ломили грудью двери, иные метались и испуганно ржали.
Единый только, караковый, что поначалу который Сороке показался даже вороным в чернеющем беспросветностью его укромном, самом дальнем деннике, с окровавленным копытом, выбежал следом за Сорокой и, беспокойно фыркая понёсся куда-то, сам не разбирая дороги, лишь подальше от этого места. А потом вроде как сообразил, что своих бросать не гоже — к Сороке подошёл шею вытянул и ей прям в лицо тёплой волной выдохнул, хлопая губами — мол, своя.
— Давай поможем, — дыхнула тому своим воздухом в ответ.
Сорока без раздумий на того с земли вскочила, а конь не низкий был — в холке её выше, больше чем на голову. Пояском своим под шею лошадиную, вместо повода взяла, ногами под бока держит, рукой по плечам массивным бьёт — зашагал куда ведёт, послушно в запалённую конюшню вбежал.
Дворовые
— Тушите, окаянные, — гаркнул с крыльца наместник.
Олег, сам к конюшне несётся, на ходу рубаху стягивает, мощные плечи оголяя, бадейку схватил да на воротины разом всё содержимое выплеснул. Только в сторону успел принять, как первый из конюшни выскочил. За ним толкаясь ещё две гнедки. Бегут и остальные кто по одному, кто в паре, да друг за дружкой, от людей в стороны шарахаются, и по подворью огалтело носятся, но счастливые — живы!
Грохнуло что-то внутри, кровля видно или балка какая упала, на долю времени огонь притих пришибленный воздушной волной. Замерли дворовые. Олег сам уже намерился в конюшню кинуться, да дружинники подоспевшие не пустили.
— Гостомысл, пусти! — руки сотского с себя срывает.
— Верно прибило её, — тот пытается наместника урезонить
— Да она ж на Лютом была — дар княжий, — прорваться сквозь живую стену хочет. — Коли князь прознает, что конь пал, да в мирное время, не сдобровать мне! Я когда на сечи с ним бывал, за него более, чем за себя беспокоился!
Только смирившись со смертью княжего дара, да подумав, что чернавку Морана к себе взяла, как конь караковый, грудью своей пробивая хмарную завесу, подёрнутую огненными космами, да ногами ту разодрав, на полном ходу выскочил.
Шерсть искрится, хвост подпалённый к верху задрал, под своей наездницей гарцует, пляшет довольный, а она по шее того гладит, посвистывает тихонько. Сама в саже перемазанная — не судьба ей видать в чистом ходить.
— Живая девка, — хмыкнул сотский. — Гляди-ка, она и твоего коня в раз приманила. Послушным стал, что теля на поводке.
— Как звать, напомни, — к Гостомыслу обратился, даже не глядя на того.
— Сорока.
— Сорока, говоришь? — наместник исподлобья на неё косится. — Хороша девка. Она мне ещё при первой встречи по нраву пришлась, а теперь ещё больше, — тянет голосом, да всё в ней примечает, но лишь один вопрос его мучает.
Ближе к ней идёт, а конь его верно решил хозяина переменить. Встал в стойку, на все четыре ноги массой давя, уши торчком, хвост задрал — полная боевая готовность. Олег к нему руку свою тянет, а тот бочком развернулся — мол, ещё шаг и кому-то мало не покажется.
— Это, как же ты, Сорока, моего Лютого уговорила на нём проехаться да ещё и без седла, да без узды?! — в голосе наместника курского, не смотря на всю суровость вида, проскальзывала шалость и даже ревность.
А сам с лица, перепачканного сажей, на девичье плечо острое, которое через надорванную рубаху проглядывает, зарится, по рукам взглядом протянул, что поясок тонкий за вместо поводьев слегка придерживают, вниз скользнул — ноги длинные по бокам конским свисают, на белых бёдрах отблески огненные прыгают. В женской рубахе, ох, и не очень-то сподручно верхом ездить, вот и задралась та, что дальше только срамно будет. Заметила Сорока взгляд оценивающий, смущения своего не выказывая, с Лютого вниз спрыгнула, поясок на талию повязывает, а тот в неё морду свою тычет, почесушки устраивает.