Андрей Кончаловский. Никто не знает...
Шрифт:
эпос, который смог бы вписать картины сибирской глуши в историческую перспективу и
наделить собственной жизнью. Однако «Сибириада» привлекает не столько «гомеровским»
размахом, сколько своей пронизывающей мелодраматичностью и визуальной эффективностью
— это своего рода славянский вариант «Унесенных ветром», снятый под мистическим влиянием
русского провидца Андрея Тарковского… Фильм опьяняет размахом и буйством красок,
кружением камеры над поверхностью топи, кадрами кинохроники,
смонтированными в манере дзиговертовского «Киноглаза» 20-х годов».
«Сибириада» завершает большой, отечественный период кинематографического
творчества Кончаловского.
К ней и «Романсу» вплотную подступает экранизация чеховского «Дяди Вани». В картине
хорошо ощущалась исчерпанность сил отечественной интеллигенции в преддверии новых
вызовов со стороны грядущих, еще неведомых времен. Это касалось не только собственно
Виктор Петрович Филимонов: ««Андрей Кончаловский. Никто не знает. .»»
145
чеховских персонажей и их времени, но более всего интеллигенции 1970-х годов, которой
история готовила испытания гораздо серьезнее, чем реакция властей на традиционное
либеральное инакомыслие.
В постсоветскую эпоху борцы за демократию увидели, что их соотечественники в массе
своей не такие уж и охотники до демократических перемен.
Художественные высказывания Кончаловского 1970-х не стыковались с либеральным
мировидением, оформившимся на короткой волне оттепели и с той поры оставшимся
неизменным. Критики отвергли не столько художественное видение режиссера, сколько
миросознание его героя. Они не приняли его, потому что таким его не знали. Таким он
выламывался из представлений, воспитанных опытом оттепельной борьбы за демократические
приоритеты.
Кончаловский как художник не ограничивал освоение «низового» человека его
внутренним миром и отношениями с ближайшим социальным окружением, как это гениально
делал Василий Шукшин. Кончаловский взял «шукшинский тип» вместе с породившей его
культурой в контексте культуры мировой. Он посмотрел на него, образно говоря, глазами
«немца», человека, освоившего и иные принципы существования и мироотношения, для
крестьянской культуры русского народа, в известном смысле, чужого, но плодотворно чужого.
Передовая же общественность если еще в состоянии была воспринять в отдельности
Тарковского, вечно противостоящего государству, и Шукшина, приговоренного к «съехавшему с
корней» крестьянству, то стык полярных полюсов отечественной культуры «в одном флаконе»
кинематографа Кончаловского она на ту пору осилить не могла. Вероятно, не созрели условия
для такой зоркости…
Часть четвертая
…Он беспощадно современен, но что-то человеческое живо в нем.
Он сам освободился от своей огромной семьи, бывших и
действительных жен, детей, полудрузей, знакомых и способен жить
так, но, видно, не может человек, чтобы к нему совсем не поступало
тепло из окружающего…
Юрий Нагибин о Кончаловском, июнь 1985 г.
Глава первая Человек в белых носках сероватого цвета
…Я тогда еще не знал, что если носки белые, то должны быть
ослепительно-белыми…
Андрей Кончаловский, 1999 г.
1
Еще ближайшие предки Андрея свободно пересекали границы своей страны… В
советскую эпоху как отрезало. Уже первая волна эмиграции ощутила резкий дискомфорт, хотя
для нее европейское пространство не было чужим. Свое отбытие за границу эти люди
воспринимали как изгнание. Складывался комплекс, с которым вжиться в пространство чужое,
пусть и гостеприимное, было непросто.
Александр Вертинский, например, обрисовывая свое прибытие в Голливуд, обратил
внимание на большое число среди встречающих — «бывших» и заметил, кроме прочего:
«Русский человек, потерявший родину, уже не чувствует расстояний. Кроме того, ему нигде не
нравится и все кажется, что где-то лучше живется. Поэтому за годы эмиграции мы стали
настоящими бродягами…»
С утверждением советского режима Россия оказалась для своих заграничных чад вдвойне
потерянной. Для насильственно убывших «бывших» страна превратилась в «бывшую» родину.
Виктор Петрович Филимонов: ««Андрей Кончаловский. Никто не знает. .»»
146
Оставшихся замуровали, лишили глубокого осознания своего, отрезав от чужого. Состояние
вынужденной закрытости рождало мифы. Во второй половине 1960-х отбытие за рубеж
положительно воспринималось либерально-демократической интеллигенцией только в форме
политического изгнания. Официальный же взгляд был исключительно отрицательным. Если же
индивид добивался юридически законного отъезда, да еще приватным образом, то такой
феномен вызывал, как правило, недоверие с любой точки зрения. Либералы видели в нем
идейного отступника, предателя. Власти, даже позволив отбыть, — лицо подозрительное по