Анна Каренина

Толстой Лев Николаевич

сказала Кити, усаживая ее опять на скамейку подле себя.
– Скажите, неужели

не оскорбительно думать, что человек пренебрег вашею любовью, что он не

хотел?..

– Да он не пренебрег; я верю, что он любил меня, но он был покорный

сын...

– Да, но если б он не по воле матери, а просто, сам?..
– говорила Кити,

чувствуя, что она выдала свою тайну и что лицо ее, горящее румянцем стыда,

уже изобличило ее.

– Тогда бы он дурно

поступил, и я бы не жалела его, - отвечала

Варенька, очевидно поняв, что дело идет уже не о ней, а о Кити.

– Но оскорбление?
– сказала Кити.
– Оскорбления нельзя забыть, нельзя

забыть, - говорила она, вспоминая свой взгляд на последнем бале, во время

остановки музыки.

– В чем же оскорбление? Ведь вы не поступили дурно?

– Хуже, чем дурно, - стыдно.

Варенька покачала головой и положила свою руку на руку Кити.

– Да в чем же стыдно?
– сказала она. - Ведь вы не могли сказать

человеку, который равнодушен к вам, что вы его любите?

– Разумеется, нет; я никогда не сказала ни одного слова, но он знал.

Нет, нет, есть взгляды, есть манеры. Я буду сто лет жить, не забуду.

– Так что ж? Я не понимаю. Дело в том, любите ли вы его теперь, или

нет, - сказала Варенька, называя все по имени.

– Я ненавижу его; я не могу простить себе.

– Так что ж?

– Стыд, оскорбление.

– Ах, если бы все так были, как вы, чувствительны, - сказала Варенька.

– Нет девушки, которая бы не испытала этого. И все это так неважно.

– А что же важно?
– спросила Кити, с любопытным удивлением вглядываясь

в ее лицо.

– Ах, многое важно, - улыбаясь, сказала Варенька.

– Да что же?

– Ах, многое важнее, - отвечала Варенька, не зная что сказать. Но в это

время из окна послышался голос княгини:

– Кити, свежо! Или шаль возьми, или иди в комнаты.

– Правда, пора!
– сказала Варенька, вставая. Мне еще надо зайти к

madame Berthe; она меня просила.

Кити держала ее за руку и с страстным любопытством и мольбой спрашивала

ее взглядом: "Что же, что же это самое важное, что дает такое спокойствие?

Вы знаете, скажите мне!" Но Варенька не понимала даже того, о чем спрашивал

ее взгляд Кити. Она помнила только том, что ей нынче нужно еще зайти к m-me

Вerthe и поспеть домой к чаю maman, к двенадцати часам. Она вошла в комнаты,

собрала ноты и, простившись со всеми, собралась уходить.

– Позвольте, я провожу вас, - сказал полковник.

– Да как же одной идти теперь ночью?
– подтвердила княгиня.
– Я пошлю

хоть Парашу.

Кити видела, что

Варенька с трудом удерживала улыбку при словах, что ее

нужно провожать.

– Нет, я всегда хожу одна, и никогда со мной ничего не бывает, -

сказала она, взяв шляпу. И, поцеловав еще раз Кити и так и не сказав, что

было важно, бодрым шагом, с нотами под мышкой, скрылась в полутьме летней

ночи, унося с собой свою тайну о том, что важно и что дает ей это завидное

спокойствие и достоинство.

XXXIII

Кити познакомилась и с г-жою Шталь, и знакомство это вместе с дружбою к

Вареньке не только имело на нее сильное влияние, но утешало ее в ее горе.

Она нашла это утешение в том, что ей благодаря этому знакомству открылся

совершенно новый мир, не имеющий ничего общего с ее прошедшим, мир

возвышенный, прекрасный, с высоты которого можно было спокойно смотреть на

это прошедшее. Ей открылось то, что, кроме жизни инстинктивной, которой до

сих пор отдавалась Кити, была жизнь духовная. Жизнь эта открывалась

религией, но религией, не имеющею ничего общего с тою, которую с детства

знала Кити и которая выражалась в обедне и всенощной во Вдовьем Доме, где

можно было встретить знакомых, и в изучении с батюшкой наизусть славянских

текстов; это была религия возвышенная, таинственная, связанная с рядом

прекрасных мыслей и чувств, в которую не только можно было верить, потому

что так велено, но которую можно было любить.

Кити узнала все это не из слов. Мадам Шталь говорила с Кити, как с

милым ребенком, на которого любуешься, как на воспоминание своей молодости,

и только один раз упомянула о том, что во всех людских горестях утешение

дает лишь любовь и вера и что для сострадания к нам Христа нет ничтожных

горестей, и тотчас же перевела разговор на другое. Но Кити в каждом ее

движении, в каждом слове, в каждом небесном, как называла Кити, взгляде ее,

в особенности во всей истории ее жизни, которую она знала чрез Вареньку, во

всем узнавала то, "что было важно" и чего она до сих пор не знала.

Но как ни возвышен был характер мадам Шталь, как ни трогательна вся ее

история, как ни возвышенна и нежна ее речь, Кити невольно подметила в ней

такие черты, которые смущали ее. Она заметила, что, расспрашивая про ее

родных, мадам Шталь улыбнулась презрительно, что было противно христианской

доброте. Заметила еще, что, когда она застала у нее католического