Аннелиз
Шрифт:
— Господи Боже. Ну почему вы не явились куда следует, когда была возможность? — Обершарфюрер озадачен. Очевидно, оловянный солдатик внутри него вытянулся по стойке «смирно» в присутствии старшего офицера. — С вами бы обошлись достойно, — не унимается он. — Отправили бы в Терезиенштадг, как многих высокопоставленных евреев.
Но Пим ему не отвечает. Да и что тут ответишь?
В памяти Анны день распадется на осколки. Вот она складывает одежду в рюкзак. Вот заворачивает в носовой платок зубную щетку и ломтик мыла. Берет щипцы для завивки, потом откладывает их обратно. Бюстгальтер, подарок Марго, целомудренно прячет под свернутыми шерстяными чулками. Вот помогает упаковывать
Но вдруг — солнечный свет. После двух лет жизни в укрытии — летнее яркое солнце. Удивительное ощущение солнечного тепла на лице. Мгновение она наслаждается свободой, даруемой солнечным светом, — а потом их сажают в темный кузов грузовика.
8. Бульвар горя
Через это место прошло тысячи людей: одетых и раздетых, старых и молодых, больных и здоровых — а мне остается жить, работать и не унывать.
Неизбежна одна лишь смерть.
После ареста в тот жаркий день первой недели августа их помещают в подвал штаб-квартиры Службы безопасности на Эвтерпестраат, а потом — в Первую следственную тюрьму на Клейне-Гартманплантсун. Здесь они проводят две ужасные ночи, вдыхая вонь канала, после чего под конвоем голландской полиции их отправляют на Центральный вокзал и погружают в грязный пассажирский поезд с задернутыми шторами и заколоченными окнами. Поезд грохочет по рельсам ветки С Государственной железной дороги — близ Хоогхалена она поворачивает и оканчивает свой путь у так называемого Judendurchgangslager, пересыльного лагеря для евреев, среди кишащих комарами болот провинции Дренте.
Это лагень Вестерборк, огороженное колючей проволокой пространство с сотней бараков. Некогда там размещали молодых неженатых евреев, спешно покидавших Фатерлянд. Но когда началась нацистская оккупация, эсэсовцы с радостью обнаружили, что в голландских низменностях к их услугам есть подобное сооружение, и потребовалось только слегка добавить удобств (например, подвести электричество к колючей проволоке), чтобы из убежища лагерь превратился в тюрьму.
В большом зале, наполненном стуком пишущих машинок, семейство Франк присоединяется к одной из длинных очередей. К этому времени они потеряли связь с ван Пелсами и Пфеффером, но им удается держаться вместе. Анна подмечает, что после столь долгого времени, проведенного без солнечного света, их кожа приобрела мучнистый цвет. Они превратились в ходячие привидения.
— Мама, — говорит Марго. — Ты дрожишь.
Так и есть. Марго и Пим пытаются ее утешить, но Эдит делает шаг назад.
— Не надо, прошу, — только и может она выдавить сквозь сжатые губы: трясясь, она обхватывает себя руками, впиваясь взглядом в пустоту. Но когда Пим обнимает ее, она не сопротивляется, и Анну обуревает чувство вины. Видеть, как мать отталкивает обеих дочерей. Она не может не чувствовать вины. Сколько раз мама пыталась сблизиться с ней и сколько раз Анна отталкивала ее?
Их
Если бы не вторники.
Лагерь Вестерборк разделяет длинная мощеная дорога — единственная среди плоской равнины. Евреи прозвали ее Бульвар горя — оттого, что рядом проходит полотно железной дороги. Каждую субботу, между восемью и одиннадцатью часами утра, в лагерь въезжает грузовой состав и, испуская пар, останавливается на путях, где и ждет до утра вторника, чтобы принять человеческий груз. Все проясняется при взгляде на металлические таблички, привинченные сбоку к вагонам:
Внутри огороженного колючей проволокой пространства Вестерборка евреи сами ведут дела. И сами себя сторожат. Евреи, обязанные следить за порядком, называются ОД, от слова Ordnungsdienst — Служба порядка. Они часто очень жестоки, но их начальник в блоке S имеет репутацию порядочного человека, и Анна думает, что это добрый знак. Может быть, Бог их еще не оставил.
Ночуют мужчины отдельно от женщин. Женщины семьи Франк делят трехъярусную койку с грязными мешками, набитыми соломой, которые служат матрасами. Мама почти все время молчит. Она точно оцепенела; хотя когда какой-то ублюдок в картузе и с магендовидом на запястье украл ее обручальное кольцо, она плакала. Это было больно — лишиться кольца, тем больнее, что вор — тоже еврей!
Однажды ночью после отбоя Анне привиделся кошмар, хотя она еще не спала. Рискуя навлечь на себя гнев старосты барака, она соскальзывает с нижней койки и прижимается подбородком к средней, где спит сестра. Сквозь прохудившиеся ставни просачивается слабый свет лагерных фонарей.
— Марго, — шепчет она. И чувствует, как колют загривок иголочки страха. Если ее застанут не на койке, будут большие неприятности. — Марго, проснись! — Анна тычет пальцем сестру.
Марго не двигается. Она просыпается без страха или удивления: глаза просто отражают влажный свет.
— Что такое? — шипит она на Анну.
— Марго, я боюсь, что мама и Пим умрут, — выдыхает Анна.
Зрачки Марго расширяются: ясно, что она сама, возможно, гнала от себя подобные мысли.
— Анна… — шепчет она.
— Обещай, что ты останешься со мной, Марго, — просит Анна. — Обещай: что бы ни случилось, ты не бросишь меня. Я не вынесу одиночества! Я умру.
— Обещаю, — говорит Марго, выпростав руку из-под грязного одеяла и пожимая ладонь сестры. — Я обещаю, что всегда буду с тобой, Анна. Всегда буду с тобой.