Аннелиз
Шрифт:
Анна старается не слушать их слишком часто. Она не ощущает в себе достаточно смелости, чтобы думать о бесконечной немецкой оккупации, но и уверенности, что союзники в ближайшее время освободят их, ей тоже не хватает. Нет, она хочет жить сиюминутным и потому всегда так радуется, когда в их маленькое тесное укрытие приходит на ужин Беп. Она в каком-то смысле объединяет их. Живой человек из огромного мира вокруг их дома. Мама любит готовить для Беп и нарадоваться не может на хороший аппетит девушки: она есть все, что бы ни положили в ее тарелку. Чета ван Пелсов в ее присутствии перестает ругать все подряд и пилить друг друга. Беп задумчиво внимает господину ван Пелсу, точно он
После ужина, когда посуда уже помыта, Анна иногда провожает Беп до «их» стороны двери, скрытой подвижным книжным шкафом — демаркационной линией между свободой и заточением. Между жизнью в реальном мире и странным, ограниченным существованием в укрытии. Они — Анна и Беп — часто секретничают, спускаясь по лестнице, подальше от любопытных ушей. Анна рассказывает о настоящем романе с Петером. Стеснительным, но таким чудесным Петером ван Пел сом: оказалось, он вовсе не глупый, а, напротив, объект ее сердечной привязанности. О том, как он ее целует. О трепетной мечтательности, ослепляющей ее после его прикосновений, и о влажном, соленом послевкусия ночных поцелуев. И — по прошествии месяцев — о неизбежном разочаровании, проникшем в ее чувства к Петеру.
Со своей стороны, Беп признается, что опасается за своего парня, Бертуса, который решил скрываться, получив повестку об отправке в трудовой лагерь. Прошло уже много месяцев, и разлука очень давит на них. Они обмениваются письмами, но слов друг для друга находится все меньше. Сегодня вечером она говорит об этом Анне — и в глазах Беп за стеклами очков в овальной оправе отчетливо видны слезы. Анна обнимает Беп, и та уже не скрывает рыданий.
— Беп! Беп, ты чего?
Но Беп лишь качает головой, вытирая слезы, просунув пальцы за стекла очков.
— Просто волнуюсь за тебя. За всех вас. Прости, я не должна бы говорить об этом. Но вы мне стали так дороги, и я не могу за вас не бояться. Немцы на улицах совсем озверели. Раньше такого не было. Может, им страшно, что они проигрывают войну, не знаю, но мне достаточно видеть эти жуткие грузовики, набитые солдатами с винтовками. — Она качает головой. — Мне страшно за вас, за себя и вообще. Даже сидя в конторе, всякий раз, когда я слышу, как на улице останавливается автомобиль, мое сердце готово выпрыгнуть в окно.
— О, я бы на это посмотрела, — Анна пытается подбодрить плачущую Беп.
Беп издает нечто среднее между икотой и слабым смешком и пытается прийти в себя, стараясь дышать глубже.
— И вы, наверху, всегда так мне рады. Вы живете в каждодневном страхе — но ваша мама всегда рада меня накормить.
— Да, с ней такое случается, — охотно признается Анна. — Но дело не в нас, а в вас. В тебе и Мип. В господине Клеймане и господине Кюглере. Когда ты поднимаешься к нам — это настоящий глоток свободы. Поверь, как только ты уходишь, мы все становимся сами собой: напряженными, раздражительными и все время ссоримся и жалуемся.
Анна говорит об этом с улыбкой — ради Беп, — но в глубине души хочет, чтобы это было не настолько правдой.
Кто-то шаркает ногами по деревянному полу:
— Анна? — Это мама зовет ее сверху. В голосе нет злости, только раздражение.
— Да, мама? — отвечает она, понимая: веселье закончилось.
— Отпусти Беп домой. Время возвращаться и укладываться в постель.
— Да, мама, — послушно отвечает Анна. Обнимает Беп на прощание
— Я не люблю, когда ты сидишь внизу. Я от этого нервничаю.
«А от чего не нервничаешь?» — хочет ответить Анна, но сдерживается.
— Мама, я сто раз была в папином кабинете. С чего вдруг тебя волнует, что я сижу на лестнице?
— Не знаю, Анна, — честно отвечает мать. — Но я не могу не переживать. Такое уж у меня чувство. Нехорошее. Твой папа говорит, мы все нервничаем — ведь конец войны близок. Может, он и прав. Я только знаю, что чувствую то, что чувствую. Может, поддержишь меня?
И на секунду Анна видит мать без тени осуждения. Ее лицо светится ничем не сдерживаемой добротой.
— Хорошо, мамочка, — говорит она. — Если тебе будет легче. Хорошо.
В дневнике Анна выворачивает себя наизнанку и исследует свою внутреннюю сущность. Выплескивает ее чернилами на бумагу: порой бурно, иногда сердито, часто придирчиво, а бывает, что и притворно. Она научилась полагаться на слова, чтобы яснее увидеть себя. Свои потребности и разочарования, поводы для гнева, недостижимые идеалы и неотступные желания — все это отражения одинокой натуры, в каких она признается лишь бумаге: та вытерпит то, чего не вытерпит человек. Записи часто выглядят сумбурно: она заполняет строчку за строчкой, и, когда в красивом альбоме в красном переплете в шотландскую клетку не остается места, ей приходится довольствоваться листочками бумаги, добываемыми Мип и Беп. Ну а потом, в среду вечером в конце марта, они все слушают радио «Оранье» в кабинете отца, и тут начинается трансляция речи министра образования правительства в изгнании, где он призывает голландцев сохранять свои записи в качестве документальных свидетельств происходящего, и ее осеняет: может, и ее дневник будет важен другим. Голландцам, евреям, всем, кто чувствовал себя в заточении. На следующий же день она начинает переписывать. Она больше не ребенок, который делится радостями и горестями с воображаемым другом, она ведет хронику военного времени. Как настоящий писатель. И представляет себя другой. Женщиной, которой она станет, сформированной тем, что она уже ощущает глубоко внутри: послушным слугой слов, способных привести в ужас и восторг одновременно. Этого она не сможет объяснить никому. Ни Марго, ни Петеру, ни даже Пиму.
И теперь оказывается, что она усердно выискивает свободные минуты в буднях, полных заботой о выживании, чтобы заново сочинить свой дневник. Теперь это не тетрадка, которой тринадцатилетний гадкий утенок поверяет свои радости и тревоги.
Теперь это книга.
К концу первой недели после обращения министра Болкенстейна Анна переписала семьдесят одну страницу на разрозненных листках тонкой бумаги — в военное время другой не достать. Оказывается, что старание, которое потребно для переписывания, отгоняет от нее страх, а она продолжает его испытывать время от времени; и кажется, будто бы и худшее из того, что творится вокруг, можно пережить.
Если уж в Голландии так ужасно, каково же им будет в далеких и варварских краях, куда их ссылают? Мы предполагаем, что большинство убивают. Английское радио говорит об отравлении газом, может быть, это самый быстрый способ умерщвления.
6. Грабители
…в доме побывала полиция, до подвижного шкафа…