Аннелиз

Гиллхэм Дэвид

В этот момент господин Нусбаум кладет трубку. Сначала он смотрит в какую-то невидимую точку, все еще держа руку на аппарате.

— Господин Нусбаум! — окликает она его, прижимая кота к себе. — Что случилось?

Он поворачивается на голос. Лицо серое.

— Что вам сказал отец?

— Мне? О чем?

— О том, что происходит. У нас. На нашей новообретенной родине. — Тон его горек. И сух. — Что он сказал?

— Практически ничего, — отвечает Анна. — Он по-прежнему думает, что защищает меня от мерзостей реальной жизни.

— А вы этого больше не хотите? Чтобы от вас скрывали правду?

—

Нет, не хочу, — говорит она, хотя внезапно в том усомнилась. Ее пугает выражение отчаяния на лице Нусбаума.

— Что ж, ладно. Тогда вы должны знать, — говорит господин Нусбаум. — Чем быстрее вы выберетесь из этой страны, тем лучше. Голландцы начали депортацию немцев. Даже немецких евреев.

Принсенграхт, 263

Конторы компаний «Опекта» и «Пентакон»

Дверь в кабинет распахивается. Пим и Клейман поднимают головы от работы. В контору вихрем влетает Анна.

И смотрит на них с гневом.

— Как я могу вам верить, если вы скрываете от меня правду?

Отец чувствует удушье от наступившей тишины. Затем он вздыхает и поворачивается к господину Клейману, который с недоумением в глазах встречает его взгляд.

— Господин Клейман, вы не оставите нас на минуту?

Клейман не отвечает, пожав плечами, встает и мимо Анны проскальзывает к выходу.

— Закрой дверь, — просит Пим Анну. — Незачем оповещать весь мир о наших делах.

Ярость из взгляда Анны не уходит, но дверь она закрывает.

— Я знаю все! — заявляет она.

Пим напрягается. Поправляет ручку, лежащую на пресс-папье.

— Все? И что из этого следует?

— Когда вы собирались сообщить мне об этом?

Хмурый взгляд Пима набирает силу:

— Аннелиз!..

— Так вот чем занимались люди из бюро? Когда вы предполагали мне сказать? Когда они придут вышвырнуть нас отсюда?

На лице отца легкое замешательство. Он щурится.

— Не понимаю? Что значит вышвырнуть?

— Что это значит? Это значит загнать нас в вагоны для скота и депортировать обратно в Германию.

— Анна, я понятия не имею, о чем ты говоришь.

— Неужели, Пим? А вот господин Нусбаум уважает меня в достаточной степени, чтобы не скрывать происходящее.

И она повторяет все, что услышала в книжной лавке. Об «умном», по словам Нусбаума, решении правительства. В знак непризнания нюрнбергских расовых законов оно возвращает всем евреям, родившимся в Германии, гражданство этой страны, присвоив им определение «соотечественники противника». И эти соотечественники противника подлежат депортации в Германию.

— И не делай вид, Пим, будто для тебя это открытие!

К немалому удивлению дочери, Пим откидывается на спинку кресла и издает смешок, в котором чувствуется облегчение.

— Ах, Анна! И всего-то?

Его смешок приводит Анну в еще большую ярость. Она сжимает кулаки.

— Ты считаешь все это шуткой, Пим? Те чиновники, что тебя допрашивали, когда они вернуться — на этот раз на грузовиках?

— Анна, — говорит он, и в голосе его звучит прежняя уверенность, — ты торопишься с выводами. Дела с бюро касаются собственности. Собственности и денег. Никто не

собирается нас депортировать.

— Значит, ты утверждаешь, что господин Нусбаум мне солгал?

— Насколько мне известно, горстку немецких фабричных рабочих выселяют из приграничных районов. Но это те люди, которые переехали туда из Германии во время войны. Это управленческие действия, они связаны с территориальными и деловыми вопросами. И их урегулируют, как любые другие деловые вопросы. Вот и всё. Нам ничего не грозит, дочка. Я еще раз повторяю: никто не собирается нас депортировать. Уж это я тебе обещаю.

— Обещаешь? Какое интересное слово ты, Пим, для нас придумал! Разве раньше не ты обещал нас защитить? И вот чем все обернулось!

Пим потемнел лицом.

— Анна…

Она его ранила — ну и пусть. Пусть ее слова уязвили его еще сильнее, чем всё, что она делала или говорила раньше. Риск слишком велик.

— Я не дам отправить себя в Германию, Пим! — взрывается она и бьет ладонью по столу. — Я лучше умру.

3 августа

На следующее утро Анна сообщает отцу, что у нее заболел живот и она останется дома. После их последней размолвки они обменялись лишь парой слов, но отец смотрит на нее сочувственно и кивает. Она ждет, пока Пим с Дассой не покинут квартиру, и идет в ванную. Она моет волосы и надевает свое лучшее платье, синее — цвета яиц малиновки — с белым воротничком, которое Мип подобрала ей. Она надевает свою единственную пару хлопчатобумажных и не залатанных пока еще чулок и замшевые туфли с крохотными серебряными пряжками, а потом смотрится в зеркало. Перед самым выходом из дома она припудривает номер на внутренней стороне предплечья.

Адрес она нашла в газете. Это массивный кирпичный купеческий особняк на углу Музейной площади. Во время оккупации там размещалось амстердамское управление рейхскомиссариата, которое возглавлял плюгавый немецкий князек Бёмкер, печально известный тем, что отделил Еврейский квартал от остального города. Подвластной ему территорией к концу войны оставался лишь укрепленный запретный район, но даже если земляные насыпи над бункерами там еще оставались, то флаги со свастикой давно исчезли, траншеи были засыпаны, колючая проволока снята. Анна ожидает увидеть при входе в дом или хотя бы внутри какую-нибудь охрану. Хотя бы одного солдата с винтовкой. Но — нет. По помещению туда-сюда снуют люди, а за тщательно отполированным столом с флажком — красно-белые полосы со звездочками на синем фоне — сидит сухопарая дама средних лет.

— Доброе утро, — говорит Анна по-английски. — Меня зовут Анна Франк, и я хочу эмигрировать в Америку.

25. Жалость

Кажется, есть какая-то поговорка о том, что любовь рождается из жалости или же что любовь и жалость идут рука об руку?

Дневник Анны Франк, 16 марта 1944 г.

1946

Музейная площадь, 19

Генеральное консульство Соединенных Штатов