Аннелиз

Гиллхэм Дэвид

Когда Пим уходит, Дасса поворачивается к Анне.

— Что ж ты не раздеваешься? Поможешь мне чистить картошку?

Анна прожигает ее взглядом. Потом рывком встает.

Анна трет картошку щеткой и чувствует себя так, словно вернулась в прошлое. Вот она стоит возле мамы, моет картошку на ужин и слушает, как мама вспоминает: тем же самым занималась она со своей мамой, когда была молода. Вспоминает и улыбается своим воспоминаниям. Все повторяется.

По щеке Анны скатывается слеза. Дасса ее не замечает. А когда начинает срезать кожуру, говорит:

— Он тебя любит. По-настоящему любит.

И боится. Боится потерять тебя снова.

Анна поднимает на нее взгляд:

— Я не вещь, чтобы держать меня при себе.

26. Четвертое августа

Я показывал Петеру его ошибки в диктанте, когда кто-то побежал вверх по лестнице. Ступеньки скрипели, и я вскочил на ноги: было утро, когда следовало соблюдать тишину. Но тут дверь рывком отворилась, и я увидел человека, который направил мне в грудь пистолет.

Отто Франк. Из книги Эрнста Шнабеля «По следам Анны Франк», 1958 г.

1946

Убежище

ОСВОБОЖДЕННЫЕ НИДЕРЛАНДЫ

4 августа

И вот этот день настал. День с зачеркнутой в календаре датой. Она курит на чердаке и по-прежнему чувствует себя запертой в Убежище. Сигарета канадская, «Крейвен А». Дым слишком мягкий, это раздражает. Ей не хватает горечи. Эта нежность в горле ощущается чуть ли не как грех.

Муши на нее дуется, сидит где-то внизу, поэтому она попробовала поймать второго живущего на складе кота — громадного мышелова без имени, которого она нарекла Голиафом. Голиафу плевать на чувства. Утешение Анны Франк не входит в его обязанности, и ласку, которая могла бы нарушить его распорядок дня, он воспринимать не намерен. Поэтому она сидит одна. Легкий ветерок шевелит густую листву каштана, и, закрыв глаза, она прислушивается к знакомому невозмутимому шелесту. Временами ей хочется стать ветром. И унестись к небу. Ни воспоминаний, ни прошлого. И никакого будущего. Только вольное бескрайнее небо.

Снизу доносится скрип половиц. Она узнает поступь Пима. Каждый его шаг отмечен осторожной нотой оптимизма. Листья каштана поглаживают оконное стекло. Пим уже здесь, за спиной.

— Анна?

Она молчит, но отец, как кажется, этого не замечает.

— Я рад, что могу поговорить с тобой наедине. Рад, потому что мне нужно сообщить тебе кое-что важное, — добавляет он. — Но и не рад, потому что новость эта одновременно и хороша, и плоха.

Он пожимает плечами и качает головой.

— Даже не знаю, с чего начать. Так что просто скажу — и все. Без предисловий.

Голос Пима звучит глухо.

Анна смотрит напряженно, скрывая внезапное предощущение паники.

Пим поворачивается. Голова опущена, ладони на бедрах, локти торчат как крылья. Его лицо неподвижно.

— Я вводил тебя в заблуждение.

Он произносит это и замолкает. Слова застревают в глотке. Пим откашливается и хмурится, глядя вниз.

— Это плохая новость. А хорошая в том, — говорит он, — что твой дневник, тот самый, что ты вела все время, пока мы скрывались здесь…

Холодок беспокойства ползет вверх по позвоночнику Анны.

— Он не… — говорит он с усилием. — Он не пропал. Дневник

у меня.

У нее перехватывает дыхание, словно разделяющее их молчание сдавило ей грудь. Слова утрачивают смысл, радость и гнев смешались и кружат голову. Анна открывает рот. Сердце колотится в три раза быстрее, и она находит в себе силы произнести только одно слово:

— Ты?..

Пим глубоко вздыхает, потом выдыхает.

— Мне отдала его Мип, — говорит он. — Они с Беп подняли его с пола в тот день, когда приехало гестапо, и сберегли — ждали твоего возвращения. Но потом… когда мы стали думать, что ты уже не вернешься… — Его голос дрожит, он вынимает платок и вытирает глаза. — В тот день, — говорит он, — в тот день и моя жизнь кончилась. А потом, — он переводит дыхание, его губы дрожат, — потом приходит Мип с целой грудой бумаг. — Пим вытирает глаза и берет себя в руки. — Она приходит сюда и кладет передо мной стопку книг и бумаг. И говорит: «Вот, господин Франк, это наследство вашей дочери Анны».

Они оба молчат.

В глазах Пима мольба. Но пустое пространство между ними только расширяется.

— Это спасло меня, Анна, — шепчет отец. — Это спасло мне жизнь. Потому что вернуло мне тебя.

Он сморкается, убирает платок, удивленно качает головой.

— Какой дар! — говорит он. — Вот о чем я думал. У моей дочери такой талант! Я был ошеломлен тем, что ты написала. Ошеломлен и покорен. А потом внезапно появилась ты. Живая! Я был на седьмом небе.

— Но… — Анна прикусывает губу. — Но ты держал дневник у себя.

Лицо Пима снова вытягивается. Он кивает и потом говорит уже спокойнее.

— Мне казалось… — начинает он, — можешь мне верить или не верить, но мне казалось, что теперь он уже принадлежит мне. Ты меня понимаешь?

Анна не отвечает.

— Когда, выдержав и преодолев все муки, ты вернулась в Амстердам, — продолжает Пим, — ты стала совсем другой. Ты перестала быть моим котенком. Да и как ты могла не перемениться? Как все мы могли не перемениться? И я чувствовал, что дневник — это все, что у меня осталось от той Аннелиз, которую я знал. От ребенка, которого я любил без памяти.

Анна прожигает его взглядом.

— И все это время… все это время ты ничего мне не говорил. И Мип ничего не говорила… — Она едва сдерживает гнев.

— Бога ради, не вини Мип! — просит Пим. — Мы ей стольким обязаны. Это она уберегла твой дневник, спасла его от забвения, а ведь она сильно рисковала. Вернись этот гестаповец, как и обещал, да загляни он в ящик с дневником — была бы страшная беда.

— А твоя новая жена? — не унимается Анна.

— Ты опять?

— Дасса его прочитала, Пим?

Она чувствует унижение, представляя себе, как мачеха скользит взглядом по строчкам ее дневника. Представляя, как Дасса читает все ее жалобы на маму, все эти бессмысленные претензии, все мучительные воспоминания, которые теперь ей уже не удалить.

— Никто, кроме меня, не прочитал ни строчки из твоего дневника. Клянусь тебе. Ты должна мне верить, — говорит Пим. — Никто не вторгался в твое личное пространство. Пойми, Мип только хотела сохранить дневник, чтобы вернуть его тебе. Она даже мне не говорила о своей находке, пока мы не подумали, что потеряли тебя навсегда. А потом Мип и Беп молчали о дневнике уже не по своему желанию, а только по моей просьбе. Они уважали мое решение. Хотя я знаю точно, что Мип была против. Она считала, что своим решением я нанес тебе большой вред.